Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вопросов нет, – быстро отвечает бригадир Коля Лучников.
– Вперед! – командует он нам. – Бегом!
Бегу и чувствую, как на пятках набухают волдыри. Они переливаются под кожей, рвутся и болят ноющей, тяжелой болью.
Коля Лучников бежит рядом и смотрит на нас страдающими глазами.
– Ничего, ничего, – шепчет он, – ничего…
– Может медленней, – просит кто-то, – а то невмоготу.
– Сейчас, вот только за барак отбежим… – отвечает Коля. За бараком, который скрывает нас от охранников, стоящих на вышке, Коля командует:
– Стоп! Марш на месте!
Он громко кричит эти две команды, а потом шепотом объясняет:
– Маршируйте, не отрывая подошв от земли, ясно?
– Ясно.
– Если кто заметит, для вида, буду драться, поняли?
– Поняли. – Лица в бригаде веселеют, и мы начинаем сосредоточенно размахивать руками, не отрывая ног от земли.
Коля переходит от человека к человеку и негромко разговаривает с каждым. Очередь доходит до меня.
– Откуда?
– Из тюрьмы.
– За что сидел?
– Побег из лагеря.
– Когда бежал? Из какого лагеря?
– В сентябре, из шахты «Мария».
– Какого числа точно?
– Кажется, семнадцатого.
– «Кажется» у нас не считается…
Он переходит к следующему и там тоже ведет тихий и быстрый разговор. Вдруг, оборвав на полуслове, Коля Лучников бьет моего соседа по лицу, потом перекидывается на следующего, и тоже дает пощечину, и начинает орать хриплым, не похожим на свой голосом:
– Выше ноги, скоты! Выше! А ну – книбойчик!
«Книбой» – это гусиный шаг. Упражнение для сильных спортсменов, а не для лагерников, а тем более в тесных сапогах, когда все ноги в волдырях.
«Провокатор, – думаю я, – а все нюни распустили! Ай-яй-яй, как нехорошо получилось. У меня хвостов нет, я один шел по делу, а остальные, может, про товарищей ему рассказали…»
– Кругом! – командует Коля.
Мы поворачиваемся кругом вразнобой.
– Отставить! – надрывается Коля. – Через какое плечо вертитесь, б…?! А ну, кругом!
Теперь мы поворачиваемся все сразу через правое плечо и видим около угла барака капо дядю Петю. Он стоит, поигрывая хлыстом, и внимательно смотрит на Колю. Тот словно не замечает его.
– Бегом марш! – орет бригадир.
Мы срываемся с места. Коля бежит рядом с нами. Вот он, наконец, «видит» дядю Петю, вытягивается по струнке и весело рапортует:
– Гоняю молодцев, дядя Петя!
Тот молчит. Когда мы все поравнялись с ним, он хлещет Колю нагайкой по шее, грозит ему кулаком и лениво уходит.
Коля – красный от злости. Он шепчет ругательства и тяжело сопит. Ноздри у него раздуваются, а под кожей щек перекатываются тугие желваки.
Он уводит нас в другой конец лагеря, прячет за бараком, и повторяется прежняя процедура. Мы маршируем на месте, а он продолжает разговор с остальными товарищами как ни в чем не бывало.
Потом он объясняет каждому:
– Полагается за день разносить четыре пары сапог для офицеров и три – для солдат. Вы будете разнашивать всего четыре пары вместо семи. Остальные просто наденете и пошаркаете об асфальт. Только посильнее, чтобы не придирались. Заметят – сегодня же в крематорий. Если продашь – завтра будешь в крематории. Об этом позаботятся. Понял?
– Понял.
– Согласен.
– Еще бы.
– Завалишься – бери все на себя.
– Конечно.
– Мютцен аб! – дурным голосом орет Коля. – Шапки долой!
И – бежит к эсэсовцу, который идет мимо нас.
– Герр блокфюрер, докладывает номер 18519…
Блокфюрер машет рукой и проходит дальше, ни на кого не глядя.
Коля весело смотрит ему вдогонку и говорит нам:
– У него триппер, ему сейчас не до нас.
Мы смеемся. Спрашиваем – откуда известно…
– Узун-кулак, длинное ухо, или восточный телеграф старого каракалпака Узуна Бухеева, – улыбается Коля, – мы, ребята, всё знаем.
– Ты кто по профессии? – спрашиваю Колю.
– Танкист. До войны – шофер.
– Ильфа и Петрова наизусть знаешь?
– Нет. У нас один старичок есть, профессор, так он лекции по литературе проводит.
Старика-профессора зовут Валерий Петрович. У него туберкулез, и стоило многих усилий снять его с тяжелой работы и устроить на одну из самых хороших лагерных должностей – ассенизатором. По вечерам Валерий Петрович читает лекции по литературе. Сегодняшняя тема – поэзия тридцатых годов. Я опоздал к началу. Протиснулся поближе к столу. Валерий Петрович говорил, кашляя и глубоко затягиваясь дорогой английской сигаретой:
– Мандельштам как никто хотел понять и упорядочить окружающий мир. В его поэзии действуют центростремительные силы. Тишину он сравнивал с прялкой. Этим он разгадывал иррациональнее понятие. Его можно было потрогать руками, оно превратилось в знакомый всем предмет – в прялку. Товарищи, кто из вас помнит Гомера? Такие вещи надо помнить, их надо прочесть в десять лет, чтобы в пятнадцать перечитывать, а в тридцать знать наизусть. Ну так кто? Стыдно, товарищи, стыдно. Неужели никто не помнит? Все-таки, я глубоко убежден: чтобы любить Мандельштама, надо хорошо знать Гомера. Так вот:
Ну а в комнате белой
Как прялка стоит тишина,
Пахнет уксусом, краской
И кислым вином из подвала,
Помнишь, в греческом доме
Любимая всеми жена,
Не Елена – другая,
Как долго она вышивала…
Как видите, здесь всё – вещи, вещи и снова вещи нашего с вами каждодневного обихода: уксус, краска, кислое вино из подвала… Мандельштам размышлял над такими понятиями, как Россия, как наш век. Он конкретизировал и эти космические понятия, и снова – через знакомые всем предметы.
Чудовищно, как броненосец в доке,
Россия отдыхает тяжело.
Или же:
Мне на плечи бросается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку – в рукав
Жаркой шубы сибирских степей…
…течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Человек я, не волк я по крови своей,
И меня только равный убьет…
Кто-то негромко говорит:
– Ну да… А нас-то здесь? Стреляют, жгут, вешают. Кто – волки, что ль? Конечно, псы, а не люди…
– Ну, это, простите, милый мой, чушь! Нонсенс! Нехорошо так говорить. Я позволю себе опять-таки обратиться к Мандельштаму.
Не мучнистой бабочкою белой
В землю я заемный прах верну,
Я хочу, чтоб мыслящее тело
Обратилось в улицу, в страну,
Позвоночное, обугленное тело,
Сознающее свою длину!
– А вы, милейшие, говорите… Повесить, расстрелять… сжечь – совсем не значит еще убить. «Мыслящее тело обратилось в улицу, страну»! Очень может быть, что нашими именами люди будут называть улицы.
Коля Лучников мечтательно улыбнулся:
– Черт, прогуляться б после войны по улице имени меня!
Перед отбоем я подхожу к
