Современный румынский детектив [Антология] - Штефан Мариан

В ответ он достаточно сильно врезал мне по зубам. Для мужчины его роста рука у него оказалась удивительно тяжелой. Я изобразил полное недоумение и пробормотал;

— Ладно, но сигареты дал мне…

— Отставить! Товарищ капитан и впрямь вернул тебе сигареты, но не сказал, что разрешается курить.

— Может, мне побежать спросить?

— Разговорчики! Смирно! Заруби себе на носу: я приказываю, а ты докладываешь. Отвечать только «есть» и «здравия желаю». Ясно?

— Есть, здравия желаю!

— Ну, паразит! Снять ремень, вытащить шнурки, сдать курево и так далее! Выполнять!

Я добросовестно протянул ему все, что он просил, и с огорчением пожал плечами:

— Очень сожалею, но «и так далее» у меня нет.

Он в упор смотрел на меня, соображая, не издеваюсь ли я над ним.

— Ты мне свои выкрутасы брось! А то схлопочешь. Я не такой отходчивый, как другие… Вольно!

Отвернувшись от него, я вздохнул и опять разлегся на нарах. Прежде чем уйти, он еще раз прошелся по комнате, будто изучая, все ли в порядке. Когда он положил руку на щеколду, я окликнул:

— Эй, ты!

Охранник не поверил своим ушам, и под его изумленным взглядом я прямо на нарах вытянулся по стойке «смирно», уставившись на ползущую по потолку муху.

— Эй, ты! Который час?

Он, как загипнотизированный, смотрел на меня. Затем, сообщив время и заговорщицки подмигнув, как бы случайно выронил сигареты и спички.

Как только он выкатился, я наконец спокойно закурил. Но даже сигарета не доставила мне удовольствия. Уж очень мне было тоскливо.

Всю ночь я не сомкнул глаз.

На улице, вероятно, потеплело, потому что шел дождь — крупные капли барабанили по стеклу, как горошины. Мокрые крыши и густой туман, окутавший город, не предвещали ничего хорошего.

В прекрасном расположении духа я поднимался по лестнице вслед за усачом. Одет он был, как всегда, с иголочки. Но суровое выражение лица, с которым сей страж порядка препровождал мою скромную особу, обескураживало меня. Наблюдая, с какой торжественностью шествует этот великан, мне не терпелось подставить ему ножку и поглядеть, как он полетит по ступенькам вверх тормашками. Тогда бы я загадал будущее. А если б ему удалось свернуть себе шею, это стало бы для меня счастливым предзнаменованием…

Остановившись перед какой-то дверью, он обернулся и положил свою кувалду мне на плечо.

— Прошу тебя, будь серьезнее. Оставь свои дурацкие шуточки за дверью. Здесь, — он указал на кабинет, — сидит человек, который не жалует шутов.

Я ухмыльнулся, и великан потрепал меня по плечу. Я понял, что ему когда-то позабыли снять с руки гипс и он врос в мускулы.

Капитан открыл дверь и пропустил меня вперед. Я ожидал, что окажусь если не в камере пыток, то уж по крайней мере в стандартном кабинете, обставленном с жалкой претензией на роскошь. Но я ошибся. Каждая вещь в комнате — будь то книги, скульптуры или картины — заслуживала внимания. Здесь были собраны самые необычные предметы, поначалу создававшие впечатление хаоса, но при ближайшем рассмотрении обнаруживался строгий порядок. Черепа со всевозможными отверстиями и вмятинами, слепки и забавные муляжи челюстей, мумифицированные головы величиной с апельсин, статуя с отколотым носом, целая выставка оружия, журналы по криминалистике на иностранных языках…

Совершенно неожиданным украшением кабинета оказались цветы в горшках. Их было очень много, и они группировались по какому-то непонятному принципу. Хозяин кабинета отдавал явное предпочтение герани, правда имевшей несколько странный вид. Растения, очевидно, были поражены неведомой болезнью, от которой цветы растеряли почти все лепестки.

Глянув на поливавшего цветы мужчину, который при нашем появлении едва обернулся, я решил, что сначала они вознамерились подвергнуть меня психиатрической экспертизе — столь мало этот человек походил на защитника правопорядка. Его скорее можно было принять за психиатра.

— Присаживайтесь, — предложил он нам.

В его голосе, подобно отлично сваренному кофе, удачно сочетающему сладость и горечь, гармонично сливались непреклонность и мягкость.

Я с удовольствием погрузился в просторное удобное кресло. Поясница моя раскалывалась, а между ребрами, вызывая дикую боль, торчало по кинжалу. Усач с трудом втиснулся в соседнее кресло. Я подмигнул ему, и на секунду он перестал сжимать мячик в огромной ладони. Глубокая морщина залегла у него между бровями. На вид ему было не более двадцати восьми, но в душе это был настоящий старик.

По воцарившемуся молчанию я догадался, что мне следует прикинуться подавленным. Поэтому я вздохнул.

Мой тяжкий вздох побудил садовода-любителя приступить к работе. Он уселся за письменный стол. Паутинка морщинок в уголках глаз и взгляд человека, познавшего горечь компромиссов, выдавали его возраст. Впрочем, вид у него, несмотря на седые виски, был очень холеный — по-английски подстриженные усики, костюм с иголочки и светская улыбка. В этом отношении он давал сто очков вперед капитану, который портил работу своего портного угрюмой физиономией.

Хозяин кабинета опустил руки на янтарную поверхность стола. К его губе приклеился лепесток герани, сморщенный, как язык собаки, лизнувшей купоросу. Мои шутки не могли бы развеселить такого, для них он был слишком основателен и серьезен. Сначала он долго и внимательно глядел мне в глаза, а затем представился:

— Майор Корбан Преда. Давненько я готовился к встрече с тобой, Анатоль Бербери, Хотя, откровенно говоря, несмотря на всю твою эрудицию и ум, ты мне малосимпатичен. Для меня нет ничего интересного в твоей личности, ведь ты просто шантажист.

Подавшись вперед, я начал сверлить его глазами, но наткнулся на айсберг. Не выдержав, я опустил голову, и тогда он добил меня:

— Анатоль Бербери, к сожалению, я вынужден тебе сообщить, что все твои старания оказались напрасными. Ребенок умер. Прими мои соболезнования.

Сердце мое на мгновение остановилось, а потом бешено запрыгало. Больше всего на свете я сейчас хотел бы остаться один, а главное — заплакать. Я зажег в душе свечку маленькому мученику. Теперь и я был наполовину мертв..

— Когда? — спросил я наконец.

— Вчера. В одной из клиник Соединенных Штатов. Его отправили на операцию за государственный счет. Всем было ясно, что ребенок обречен. Невзирая на это, врачи решили сделать все возможное для твоего сына. А ты в этом сомневался и встал на путь самого бессовестного шантажа…

До меня плохо доходил смысл его слов, да мне, признаться, и не хотелось вникать.

Мысли мои вернулись в прошлое, к горьким, мучительным дням и ночам, когда состояние ребенка ухудшилось и маленького инвалида пришлось поместить в больницу. Глядя на меня ввалившимися глазами, он шептал:

— Папа, я обязательно поправлюсь. Правда? — И губы у него были бескровные.

Мысли мои унеслись в еще более далекое прошлое. В глупую ночь накануне моего ареста, когда я спьяну и из ревности овладел своей любимой девушкой.

— Ненавижу тебя! — кричала она. — Свинья, свинья! — стонала она все слабее.

На следующий день я отправился в места не столь отдаленные.

Потом мне сообщили страшную новость: у младенца обнаружен врожденный порок сердца. Мальчику не повезло — в момент зачатия его отец был пьян. Самые важные события в жизни по закону подлости совершаются в наиболее неподходящий момент.

Мы поженились, когда я вышел из тюрьмы, но так и не узнали, что такое счастье. В глазах окружающих, и особенно жены, я был отъявленным негодяем, конченым человеком, который уже никогда не исправится. Добропорядочное семейство отреклось от своей дочери, а виноватым оказался опять же я. Чего я только ни делал, как из кожи вон ни лез, чтобы заслужить доверие и любовь своих близких, чтобы помочь сынишке, в страданиях которого виновен был я сам, все было напрасно. Несколько лет я стоически сносил такую жизнь, хотя уже давно раскусил свою жену, ее обывательскую сущность, жалкие и смешные претензии на интеллигентность… Я даже поступил в институт, но не закончил его. И не потому, что не хватало денег. Просто я устал от недоверчивых взглядов тех, кто заключил пари, сколько я еще продержусь, не вступая в общение с такими, как Парандэрэт. Наступил момент, когда я сломался и ушел из института.

Последовал развод. Жена настолько ненавидела меня, что специально скандалила так, чтобы слышали соседи.

— Это не твой ребенок! Неудачник! Арестант! — кричала она в исступлении.

Охваченная яростью, она даже не соображала, что ее слова могли бы только обрадовать и успокоить меня. Значит, я не зря ревновал ее к Парандэрэту. Мерзавец, втянувший меня в грязные дела, испоганил и мою любовь. Но это отнюдь не означало, что он был отцом ребенка. С таким же успехом мальчик мог быть и моим.