Предания старины глубокой - Миясат Шурпаева

– Хорошо, я поеду с ней, но зачем ты собираешь в дорогу столько барахла, зачем одеяла, зачем подушки, мы там побудем несколько дней и вернемся обратно, – сказал отец.

– А что, несколько дней вы будете на голых камнях спать, ведь там каторга, как ты сам говоришь, не отцовский дом. Будете возвращаться, оставите Абуталибу все это, – настаивала мать.

Довольно большую связку вещей приготовила и мать Абуталиба. Холодным осенним утром, уложив вещи на ослов, двинулась Мукминат с отцом из селения к шоссейной дороге. Потом на грузовой машине доехали до Буйнакска.

Мукминат вспоминает, как она в Буйнакске первый раз в своей жизни увидела поезд и была немало удивлена. Так и поехала поездом до Махачкалы. С трудом взяли билет на поезд в Баку, а из Баку надо было перебираться в Красноводск пароходом. На вокзалах скопилось множество народу, везде плач, везде крики, воровали все, что не углядишь.

– Видишь, что творится на белом свете? А ты поеду, поеду! Ты бы из Буйнакска дальше не смогла доехать. Там же ограбили бы. К тебе жулики не подходят, потому что я с тобой рядом, да и с кинжалом, – говорил отец. Он был прав, кругом так и рыскали шайки разбойников. Средь бела дня грабили одиноких женщин, старух, и никто ничего не мог делать.

Доплыли и до Красноводска и оттуда поездом доехали до станции Урусовка, но не удалось прокомпостировать билеты. Трое суток мыкались на вокзале, тогда Эфенди вышел на шоссейную дорогу, ведущую в Ленинабад, и стал ловить машину. Оставалось уже совсем немного ехать, а трудности были неимоверные. Мукминат переживала, волновалась и нервничала, но видя, в какое затруднение она ввела отца своего с этой поездкой, молчала и виду не подавала, как ей плохо да трудно. Одна мысль была в голове – лишь бы доехать до Абуталиба и увидеть его своими глазами.

«Нет, не десять дней прошло! Десять тысяч дней прошло! А дороге этой длинной конца-края не было…» напишет потом Мукминат, вспоминая эту тяжкую дорогу.

Наконец-то доехали до Ленинабада. Там узнали, что до рудника Ташабар идут только грузовые машины и самосвалы, везущие руду. Попался самосвал, и пришлось отправиться на нем. Шофер их довез до канцелярии рудника. Женщина-диспетчер сказала:

– Нет, нет, вы не доберетесь туда, где работает Махмудов! Я дам ему вызов через шофера, а вам придется подождать несколько часов.

Было очень холодно, кругом все замёрзло, в диспетчерской горел в маленькой печи уголь и было тепло. Эфенди велел Мукминат угостить женщину-диспетчера чем-нибудь. Мукминат вытащила домашнюю халву и чурек, чему женщина очень обрадовалась. Сразу поставила она чайник на печку и напоила их чаем. В диспетчерскую заходило много людей: здесь отмечались все проезжающие шоферы.

Мукминат сидела возле окна и смотрела на дорогу, откуда по ее мнению должен был появиться Абуталиб. И вдруг она услышала разговор на лакском языке и обернулась – отец разговаривал с каким-то стариком. Мукминат решила: это один из тех лакцев, что находятся вместе с Абуталибом, и снова отвернулась к окну.

– С приездом, Мукминат! – сказал подойдя к ней тот же самый старик. Голос его показался ей до боли знакомым. Она взглянула в его глаза и узнала. Абуталиб! “Боже мой, что сделали с ним фашисты, неужели это мой любимый Абуталиб!” – обожгла мысль. Она протянула ему дрожащую руку, ручьем хлынули слезы.

– Зачем теперь плакать? Мечта наша сбылась, мы живы и встретились еще на этом свете? – сказал Абуталиб. Голос его дрожал от волнения. Руки его были костлявые и длинные. Впалые щеки и длинная борода делала его неузнаваемым стариком, костлявые тонкие руки его дрожали.

– Что же с тобой такое случилось? От тебя и четверти не осталось, тяжелое, видимо, ранение было, и долго болел? – спросил его Эфенди.

– Было и ранение тоже, но я не у тетки в гостях, дядя Эфенди, а в немецком концлагере был. Из нас, пленных, и одного из десяти в живых не осталось. Нам еще повезло, мы счастливы, что ступили ногой на родную землю…

Эфенди тяжело вздохнул, а Мукминат все плакала. Дежурная угостила и Абуталиба чашкой чая. Он ввел Мукминат с отцом в свое пристанище. А “домик”, о котором писал Абуталиб, была хибара, больше напоминающая пещеру. Они и построили ее, выпилив изнутри горную породу, и дополнили ее сбоку подпорными стенками, а сверху намостили крышу.

– Если бы я знал, что вы приедете сегодня, я бы с утра печку растопил. Эту печку мне смастерил Газимагомед, я и дров немного припас к вашему приезду, – сказал Абуталиб и показал на маленькую железную коробочку посреди комнаты, возле которой лежала кучка дров.

– Права оказывается была моя жена, что снаряжая нас сюда, все необходимое положила в хурджины, кажется, даже спички положила. А вот дрова, точно помню, она позабыла, – пошутил Эфенди.

Абуталиб засуетился и стал растапливать печь. Когда он вышел, Мукминат спросила отца: “Знает ли он, что погиб Магомед, что он ничего о нем не спрашивает?”

– Я думаю, догадывается, хотя Уди говорила, что он ничего не знает. Когда Абуталиб вошел в комнату и стал возиться с чайником, Эфенди спросил его, знает ли он о своих домашних, пишет ли ему мать.

– Да, мать мне писала, но о смерти отца и брата я узнал от посторонних людей, – сказал тихо Абуталиб. Тогда Эфенди встал, вытянул обе руки вперед и прочитал алхам, тоже самое сделала и Мукминат.

– Ты извини нас, сынок, мы думали, что ты ничего не знаешь и поэтому не стали сразу тебе выражать соболезнование, не хотели начинать с печальных известий. Прими наше соболезнование, желаем тебе и матери твоей здоровья и долгих лет жизни! Бог отнял у тебя отца и брата. Что делать, нет теперь у нас семьи без печали. Будь, проклята жестокая война.

В этот день все мужчины-дагестанцы собрались к Абуталибу, негде было сидеть, и поэтому все стояли вдоль стен, рассказывали о пережитом.

– Насколько я понял, вам здесь негде купить себе что-нибудь съестное. Как может больной, ослабленный мужчина делать эту тяжелую подземную работу, получая в сутки только восемьсот граммов хлеба и не имея другой пищи? – удивлялся Эфенди.

– Мы в концлагере делали еще более трудную работу, обходясь в сутки кусочком черного хлеба, чуть больше спичечной коробки.

И если каждый день он доставался, радовались тому. Еще терпели издевательства фашистов. Слава Аллаху, выжил в той обстановке. Когда нас водили на работу, немцы заставляли нас подняться на один холм, затем с вершины того холма прикладом ружья толкали нас и сбрасывали вниз, если упавший не мог подняться, его пристреливали на месте, так как он уже не работник. А тех, кто смог подняться, отправляли на работу. Бывало, что и на холм подняться не могли заключенные, этих на полпути расстреливали, – сказал Газимагомед.