Дамы тайного цирка - Констанс Сэйерс

я лежала под ним. Я могла коснуться его потной спины, когда он входил в меня. Я задержалась там, чувствуя, что могу оставаться в этой картине так долго, как захочу, но затем проявился ещё один момент, и я подумала, что у меня сердце разорвётся, когда я останусь без моего Эмиля. В этой сцене он рисовал меня в цирке. Смотрел на меня. Потом возник Эмиль, крошащий сыр в миску обжигающе-горячего лукового супа. Я на рынке Ле Аль. Я вдруг увидела, как сильно он хотел взять меня за руку, хотя тогда этого не замечала. Мимо торопливо прошла женщина в серебристом платье и с диадемой, её догонял мужчина в чёрном смокинге. Я позавидовала их счастью и зримо вспомнила, каким чудесным выглядел утренний рынок в те рассветные часы. Дальше, дальше: мы у прилавка на улице Муфтар, где Эмиль вручил мне яблоко. От этой сцены весь мой мир содрогнулся. Отец ошибался. Эмиль мог рисовать меня или не рисовать, результат был бы тот же самый. Я любила Эмиля Жиру. Лошадь замедлилась, и сквозь изображение начал пробиваться свет, словно иллюзия была дырявой занавеской, которую проела моль. И Эмиль исчез.

Когда я наконец подняла голову, насытившись образами Эмиля, Отец сидел за пультом управления.

– Ну как?

– Это не то же самое, – сказала я. – Это не он.

– Ты сказала, что хочешь быть с ним на любых условиях.

Я слезла с лошади, сошла с карусели и пошла мимо отца по Главной Аллее.

– Ты не спросила о цене, – громко напомнил он вслед.

– Потому что мне было всё равно, – ответила я.

30 ноября 1925 года

Последние несколько месяцев, с тех пор как моё состояние стало более заметным, я лишена возможности выступать. Вместо этого я теперь катаюсь на карусели. Однажды я наткнулась на Эсме, когда та спускалась с площадки. Казалось, что она одновременно в отчаянии и в пьяном угаре, затем она увидела меня. Я побледнела от злости при мысли о том, что на карусели Эсме блуждает среди собственных образов Эмиля. Эмиль и моя карусель ей не принадлежат.

Если бы я не носила нашего ребёнка – его ребёнка, я уверена, я убила бы Эсме голыми руками и понесла бы наказание от Отца. Я никогда не чувствовала такого гнева. Я месяцами не говорила с ней. Когда Эсме проходила мимо меня, я сказала:

– Теперь мы обе его потеряли.

– И меня это устраивает больше, – ответила она, хотя в её лице явственно читалась боль. Эмиль был и связующим звеном между нами, и тем клином, который разделил нас окончательно.

– Потому что ты знала, что проиграешь. – Я никогда не ненавидела её так, как она меня, но на этот раз я наконец-то поняла её и испытала то же презрение. Я не думала до этого момента, что во мне существует это чувство. – Он никогда не был твоим, Эсме.

Она казалась безжизненной, её движения были скованными, когда она развернулась идти к себе.

– Но он никогда снова не будет твоим, дорогая сестра.

24 июля 1926 года

Я стала редко писать. Думаю, я больше не хочу рассказывать свою историю. Моя история – моя жизнь – без него не имеет особого смысла. Сегодня моё первое вечернее выступление после перерыва. Я знаю, что выгляжу не очень хорошо, но все настаивают, что это не так.

В последнюю неделю февраля у меня начались схватки. Я мучилась два дня. По взглядам мадам Плутар, которая помогала мне всем, чем могла, и даже отца я заключила, что прогнозы плохие. Все собирались по углам и говорили приглушённым голосом. К этому моменту меня уже не волновало, умру я или нет. На самом деле, думаю, я предпочла бы умереть. Боль была ужаснее всего, что я испытывала прежде, как будто меня разрывало надвое. В рождении этого ребёнка было что-то особенное. Пока он рос внутри меня, я чувствовала, как моя собственная сущность истощается. Это дитя стало очень сильным, но оно ослабило меня. Сквозь затуманенное сознание я попросила позвать Сильви. Она выглядела живой и свежей в своём белом костюме. В противоположность ей я, насквозь мокрая от пота, сидела в луже собственной мочи.

– Пообещай мне забрать отсюда моего ребёнка, если я умру.

– Ты не…

Но её лицо было как открытая книга. Я ясно видела её напряжённые веки и знала, что она лжёт. Я точно так же лгала Эмилю месяцы назад. Я достаточно хорошо знала эту ложь. Я не боюсь смерти. Я не знаю, куда уходит после наша порода, камбионы, но я надеюсь, что окажусь где-нибудь рядом с Эмилем. Я бы очень хотела увидеть его снова.

– Если я умру, а мой ребёнок выживет, ты должна пообещать, что не позволишь ей растить моё дитя. Пообещай мне, Сильви! Она не будет растить его ребёнка.

– Я обещаю.

Но я выжила. И моя дочь тоже. Я дала ей имя Марго, так звали мать Эмиля. Она была прекрасным ребёнком: резвая, розовая, здоровая и крикливая.

Всё это постепенно подводит меня к нынешнему вечеру. Сильви только что ушла из моей гримёрки, она снова тревожится обо мне. Я убедила её, что летать для меня так же естественно, как дышать, но не упомянула, что даже это после родов даётся мне с трудом. Иногда мне приходится присесть отдохнуть на пути к карусели. Доро поставил для меня скамейку. Он не обозначал этого прямо, но скамейка появилась точно в том месте, где я чаще всего прислонялась к стене у всех на виду.

На прошлой неделе перед уходом из гримёрки Сильви от двери обернулась ко мне.

– Я тебе соврала.

– О чём?

– Ты спросила, когда я в тебя влюбилась. Я сказала, что в тот день, когда ты рисовала меня, но это неправда. Это случилось в первый день, когда ты карабкалась по лестнице к трапеции. Ты падала снова и снова, и в тебе была такая решимость, какой я никогда раньше не замечала. И что-то изменилось. Я не знаю… это не имеет значения, наверное.

Но это имело значение. Она полюбила меня по-настоящему, но в этом смысле я не могла ответить ей взаимностью, и это разбивало мне сердце.

Я сегодня ужасно уставшая и немного рассеянная. Это продолжается с рождения Марго, но сегодня я ожидаю снова ощутить приятное покалывание от полёта, как прежде. Мой костюм готов и ждёт меня, висит на завешенном зеркале. Я хочу снять с него покрывало, но тогда жалкое существо, которое запер в нём Отец, будет пялиться на меня. Я нерешительно отдёргиваю ткань. К моему удивлению, там