В тени алтарей - Винцас Миколайтис-Путинас

— Извините, ксендз настоятель, — начал он, стараясь не горячиться, — но ваш совет держаться общества своих собратьев решительно не имеет смысла. Припомните, пожалуйста, как вы меня приняли в свое общество? Вы приняли меня, как своего врага… вы не сказали мне ни одного доброго слова. Вы меня потчевали одними саркастическими, презрительными замечаниями. И где я должен был искать вашего общества? В поле, в риге или в лавке? А эти, как вы говорите, люди с сомнительной репутацией проявили ко мне действительно добрые чувства. От них я видел только хорошее. Если я и ошибаюсь, вы все равно не имеете права попрекать меня ими.

Настоятель не поверил своим ушам, когда услыхал ответ Васариса. Он сразу остыл, встретив такое упорное сопротивление, но, вставая из-за стола, добавил:

— Вступать в споры с вами я не намерен. Я выполнил свой долг — предостерег вас, а там как знаете!.. Что посеешь, то и пожнешь…

Ксендз Рамутис слышал этот спор и после ужина, когда они с Васарисом возвращались к себе, стал осторожно расспрашивать его о взаимоотношениях с настоятелем, о хозяевах имения и разных частностях калнинского быта. Он зашел к Васарису, незаметно оглядел его книги и картины. Отвлекшись от темы, спросил: читал ли он такие-то и такие-то труды. Потом они заговорили о семинарских годах. И тут опять Рамутис заинтересовался, как Васарис учился, с кем дружил, чем занимался во время каникул, куда ездил, у кого гостил.

Высказывания его и вопросы были осторожные, деликатные, ненавязчивые. Но Васарис не был расположен к исповедям и признаниям, так что интерес, проявленный ксендзом Рамутисом, показался ему подозрительным. «Хочет проверить меня, — подумал он, — а может, просто шпионит: такие святоши часто способны на это. Или решил поставить мне духовный диагноз, а потом начнет лечить». За какую-нибудь неделю его необъяснимая антипатия к старшему коллеге изрядно окрепла, хотя Васарис не хотел признаться себе в этом.

Они поговорили еще немного, и Рамутис ушел, а Васарис провел остаток дня в воспоминаниях об усадьбе, обо всем что он там пережил. Но когда в его памяти вновь ожила сцена прощания с баронессой и ее поцелуй, совесть его заговорила голосом богослова. Был ли это грех, и какой? Ведь завтра он должен принимать прихожан с исповедью, приобщать их, служить обедню. Если он сделает это, то тяжко согрешит. Совершение этих таинств будет святотатством, и он падет в страшную бездну греха. Этот вопрос встал перед ним еще после бала, когда баронесса впервые поцеловала его. Но тогда ему было легко решить, что поцелуй этот не был греховным, потому что он почти не почувствовал, как это произошло: ни его воля, ни помыслы не участвовали в нем. Но теперь все было по-иному. Он почти предвидел этот поцелуй, он желал его, он сам поцеловал баронессу и испытал при этом величайшее наслаждение. Следовательно, это был osculum cum libidine — любострастный поцелуй.

Он перелистывал главу руководства по нравственному богословию, в которой речь идет о поцелуях и их категориях, и усердно перечитывал ее. Сам по себе поцелуй этот не был бы большим грехом, если бы не два отягчающих обстоятельства: он — священник, она — замужняя женщина. Однако обстоятельно рассмотрев вопрос об участии воли, помыслов, о наличии свободного согласия и страсти, он пришел к заключению, что не совершил смертного греха. Конечно, надо рассказать об этом казусе на исповеди и предоставить окончательное разрешение его духовнику, но вот к кому же пойти с исповедью? К настоятелю или к Рамутису? И тот и другой сразу поймут, что речь идет о баронессе, и вообразят бог знает что… А настоятель от души позлорадствует, узнав такую «пикантную» новость.

В конце концов несчастный ксендз Васарис порешил так: в виду того, что поцелуй этот был только peccatum veniale[138], сейчас он не станет говорить о нем на исповеди, а дождется первого случая, когда встретит какого-нибудь малознакомого ксендза из дальнего прихода. Да и какое он имеет право, исповедуясь в собственных грехах, косвенно выдавать баронессу?.. Она никогда не простит ему этого…

Впоследствии Васарис сам смеялся над своими ребяческими уловками, увертками и тревогами. Но тогда он был только что выпущенным из семинарии богословом и не знал еще, как трудно примирять мертвую букву закона с живыми движениями человеческого сердца.

В воскресенье он еще раз увидел госпожу Райнакене в костеле. Была его очередь служить обедню. Запевая «Asperges me»[139], он обернулся кропить святой водой молящихся и увидел ее на обычном месте в пресбитерии, недалеко от двери в ризницу. Она, как всегда, была очень элегантно одета, с дорогим мехом на шее и в костеле одна лишь выделялась своим аристократическим видом. Прихожане больше глядели на нее, чем на ксендза.

Хотя настоятель и считал баронессу женщиной с сомнительной репутацией, но каждый раз, когда служил обедню, кропил ее отдельно, приостанавливаясь и предназначая ей одной осторожный взмах кропила. Она крестилась при этом, а настоятель, кивнув головой, шел дальше, обдавая головы молящихся струями воды. Прихожанам очень нравилось такое почтительное внимание к барыне, все ждали этого момента и сами проникались почтением. После, видя скачущую верхом баронессу, они не возмущались, а просто рассматривали это как барскую прихоть и баловство.

Ксендз Васарис никогда не кропил баронессу отдельно, и она всегда крестилась вместе со всеми молящимися. И в это последнее воскресенье она перекрестилась, не глядя на него, с серьезным, сосредоточенным видом. Васарис не встретил ее взгляда, даже когда раз незаметно взглянул на нее от алтаря. Ему было приятно, что она держалась так серьезно и бесстрастно, ибо в таком месте поистине не должно существовать ни знакомств, ни мирских воспоминаний. Он уже не отвлекался и спокойно вел службу до самого конца.

Больше Васарис не видел баронессы. После обедни, когда он шел к настоятелю завтракать, в костеле ее уже не было.

В понедельник днем Васарис вышел погулять. Подморозило, за ночь выпала пороша. Испещренный пятнами снега парк с черными голыми деревьями казался некрасивым, унылым. Окна дома были закрыты ставнями. При виде их у ксендза сжалось от тоски сердце. Он понял, что баронессы здесь уже нет.

Он пошел по дороге и увидел на подмерзшей грязи широкие и глубокие следы колес, ведущие от ворот. «Здесь она проехала», — подумал он, глядя на эти колеи в густой грязи.

Он хотел пойти дальше, но из-за туч выглянуло солнце, и дорога стала непроходимой.

Васарис повернул обратно, пошатываясь и с трудом волоча облипшие грязью ноги.

Теперь для ксендза Васариса потянулась тяжелая, томительная пора — хмурые, серые осенние дни и долгие, темные вечера. Начался рождественский пост. С приближением рождества работы в костеле прибавилось, но к обеду всегда управлялись со всеми делами. Погода испортилась, приходилось часто ездить к больным. Тем не менее у Васариса оставалось достаточно досуга. После отъезда баронессы он долгое время не мог ни за что приняться. Чтение, и то не клеилось. Он не был в состоянии и полчаса спокойно усидеть за столом. Не находя себе места, он метался из угла в угол, точно подстегиваемый чувством тревоги. Он ни о чем не думал и только повторял в памяти слова капеллана Лайбиса или баронессы, или шлавантского батюшки. Повторял наобум, без всякой логической связи, без всякой последовательности. Иногда же принимался мечтать, воображал себя в самых разнообразных условиях, рисовал свое будущее в свете различных идеалов.

Он видел себя образцовым ксендзом в каком-нибудь захолустном приходе, где живут одни добропорядочные, честные и трезвые люди. Но чаще он мечтал о своих будущих литературных победах, о произведениях, которые напишет, и как благодаря этому вырастет в глазах баронессы. Любил иногда вообразить, что он уже не ксендз и переселился в те чудные края, о которых рассказывала баронесса. Там он чувствовал себя точно в сказке, там его не связывали никакие обыденные, житейские дела.

Единственный человек, который теперь интересовался им и незаметно изучал его, был ксендз Рамутис. Васарис совершенно правильно угадал, что его коллега хочет узнать его и сделать прогноз его душевной жизни. Рамутис был в семинарии формарием, поэтому всегда был готов наблюдать за младшими собратьями и умел делать это осторожно, стараясь в то же время исправлять их недостатки и помочь там, где требовалось его содействие.

Рамутис читал все стихи Васариса и составил по ним довольно верное представление о молодом поэте. Поэтому он был доволен, попав в один приход с Васарисом. Рамутис предчувствовал, что будет здесь полезен, и с первого же дня убедился в этом. Когда же он узнал о том, что Васарис познакомился с помещиками, часто бывает у них, пользуется их библиотекой, а особенно когда сам увидел баронессу, то понял, что его коллеге угрожает большая опасность. Странное поведение Васариса после отъезда баронессы служило вернейшим подтверждением его догадки. Ксендз Рамутис решил действовать и теперь только ждал, когда его товарищ успокоится и будет более расположен к принятию духовной помощи.