Пангея - Мария Голованивская

Апостолы синхронно кивнули ему головами, как в восточном танце, и продолжили усердно шуршать страницами.

— Дальше, — заговорил Юсуф, — я сел в товарняк, в чем был, а чего мне было ждать? Кто-то сказал, что в большом городе много работы и большая жизнь, многие ехали, по дороге кто-то кормил меня яйцами и помидорами, хлебом и черешней, кто-то рассказывал мне о своей беде. В пути я думал о матери, правильно ли я сделал, что не схоронил ее до захода солнца и дождался отца, или неправильно, тем самым отдав ее душу сатане.

Они оторвались от фолианта и посмотрели на него. Тощий узбек со слипшимися волосами, черные, глубоко посаженные глаза, бородка клинышком, ветхая одежда, болтающаяся на нем, как на вешалке, вещевой мешок за плечами.

Ошибиться в нем они не могли, бессмертный оттого и стоит во плоти, но все же какого черта он делает здесь?

— Но ты же знаешь, что ты не сын своему отцу, что отец твой совсем другой и пребывает он в ином месте, — тоном злого следователя спросил Петр.

— Все бывает, — согласился Юсуф, — вот и вам от этого не по себе. Все бывает.

— Да мы и не судим тебя, что ты! — извиняющимся голосом произнес Павел. — Мы просто говорим с тобой. Хочешь, мы тоже расскажем тебе о нашей жизни, о Христе, о том, что делаем и как нам живется?

Юсуф улыбнулся.

— Я знаю, — тихо добавил он.

Помолчав, он сказал:

— Однажды ко мне приходил Христос. Ваш Христос. И я говорил ему, что ему нужно было быть совсем настоящим, и что многие теперь тоже кажутся ненастоящими. Я знаю про вас обоих. Я ходил к святому Иакову и говорил с ним, через его мощи, о том, куда ведет человека его земной путь, я верю вам, и мне совсем не горько, что вы читаете книгу моей жизни и говорите со мной. Но как вы будете судить меня? Иноверца?

— Да мы и не будем, — сказал Павел и махнул сизым крылом, — мы просто поговорим. Теперь ведь за это никто не судит, теперь ведь не раньше. Это раньше был бы ужас кромешный от этого разговора, а теперь — вполне.

— Ну, может, и посудим, — ернически добавил Петр, — за спрос денег не берут. — А чего просто так болтать-то?

Все замолчали, и когда огонь почти совсем весь выгорел, дожрав то, что было брошено ему на обед — жалкие древесные головешки, — Юсуф продолжил.

— В поезде рожала одна узбечка. Совсем бедовая. Маленькая, как девочка. Ей было тяжко, и многие страшились, что она так и не сможет родить. В другом вагоне она рожала, где-то в голове поезда. И люди позвали меня, совсем пацана, чтобы я был там, и я был, и просил Господа, чтобы они посмотрели на нее и помогли, и они помогли. И родила она спокойно, глядя на меня, в глаза мои, и когда родила и напилась воды — большая жажда тогда мучила ее, — то спросила, как меня зовут, и также назвала и своего мальчишечку.

— Ты попросил отца за нее?.. — уточнил Павел. — Ты же мог.

— Долгий путь, — ответил Юсуф, — а под нашим плоским и раскаленным солнцем каждый — сын Божий и пьет из его ладони. У меня получалось помогать на этом пути — беднота из товарняка сильно нуждается в помощи — каждый калечный или дефектный, слепой или голодный.

— И ты кормил? — хмыкнул Петр.

— Как Иисус, хлебами? — переспросил Юсуф.

Улыбнулся:

— Нееееет, я не кормил. Я только немного врачевал и говорил с ними, потому что нет ничего лучшего в пути, чем говорить.

Петр подбросил жару в огонь, и они снова погрузились в книгу его жизни, не решаясь задавать высокому гостю лишние вопросы.

— Я ремонтировал студенческие общежития — меня пристроили в благодарность за мудрые наставления, — он подошел к ним и указал пальцем на страницу, где было помещено помимо текста и большое изображение: он стоял в заляпанных синих штанах на бретельках на развалюшной табуретке и изо всех сил тер шваброй потолок. — Мы ремонтировали поэтажно, и некоторые студенты с этажа выше или ниже приходили с нами поболтать. Некоторые, конечно, били в кровь, отнимали деньги и еду, но были и такие, кто приходил к нам с едой. Их всех так мучила юность, им так хотелось вырваться наружу, в жизнь, достичь, подпрыгнуть, их разрывали вопросы, как жить, как добиться силы, чтобы удушать или, наоборот, спасать. И я говорил им: «Не изменяйте себя, тогда всего добьетесь». Они кричали: «Как это так, не изменять себя, нам всегда говорили изменять! Характер, тело, нам говорили, что мы должны стать другими, чтобы иметь другое, иметь больше». Но я говорил им: «Не надо, не меняйтесь».

— Ну это страшный грех, — шепнул Петр Павлу — как это, не меняйтесь? Маленький человек — он ведь как зверь, он должен себя держать в узде. А иначе в каждом победит зверь.

— Ты прав, — согласился Павел, — галиматья все это в лучшем случае.

— Я объяснил им, — продолжил Юсуф. — что Господь уже создал нас. Он ничего не меняет, и мы не должны. Всякое изменение — от внешнего, от страшного, сохранить себя — вот о чем служение. Мы же не переписываем чужие книги? Не исправляем пророков? Пришла ко мне девушка одна — на правой ручке шесть пальчиков, спрашивает, что делать…

— Да у людей в молодости сильные желания, так рвутся куда-то! — поддержал разговор Павел, — тут у нас столько историй. — Он почувствовал в Юсуфе собеседника, расселся поудобнее, развалил крылья. — Одна у них сила — переть без разбора, ну а когда без разбора, тут самое страшное и начинается. Так ведь? В переплавку всех отправлять приходится, ничего уже не отремонтируешь. У вас потом можно из ада выйти и в рай попасть, а у нас ни-ни, полная переплавка, пепел для удобрения цветков.

— И вот они все рвались куда-то, а я их уговаривал, — продолжил Юсуф, — не думайте, что вы знаете, кто вы. Вот пойдешь ты, или ты, или вот ты деньгами воротить или землю пахать, а ты совсем, может, другой внутри, и потом будешь себя убивать. Надо уметь делаться зримым для своих же глаз, нужно научиться видеть свое нутро, а иначе слеп человек и слаб и перед собой, и перед всеми, кто тоже глядит на него.

— Значит, ты знал, что этот бритоголовый подонок пырнет тебя заточкой и ты ляжешь на засыпанной галькой дорожке около пруда, где пары целуются на скамейках и выбрасывают свои стаканчики мимо урн? Знал, конечно?

— Конечно, — кивнул Юсуф, — я видел это, но зачем сейчас вспоминать? Они должны видеть. Были у меня ученики…

— А потом ты пошел в такси, да? — заговорил Павел. — Я тут вижу — стоишь зимой с заглохшей машиной и ни тпру ни ну. Тебе в парке все время плохую машину давали, да? Другие привозили выручку, а ты одни ссадины на заиндевевших руках. Сколько тебе тут, лет сорок?

— Как ты видишь, так и было.

— И ты говорил с пассажирами, внимательно их выслушивал, как когда-то в поезде, глядел в их лица, улыбался, советовал им?

— А как же?! — лицо Юсуфа сделалось задумчивым, и он как будто погрузился в воспоминания. — Раз путь, значит, и разговор. Села однажды ко мне одна женщина, заплаканная вся. Я молча везу ее, она сидит, уткнувшись носом в стекло, все стекло в ее слезах. Я молчу, знаю, что сейчас она заговорит. И она спрашивает меня: «Ты когда-то любил?» — «Нет, — говорю я ей, — зачем я тебе буду врать? В том смысле, о котором ты спрашиваешь, — никогда». — «А почему?» — она спрашивает, и смотрю, уже не так сильно плачет. Я ей честно отвечаю: «Нету этого во мне». Смотрю, намного ей лучше, тянется она ко мне рукой, улыбается сквозь слезы и говорит: «А вот мы сейчас посмотрим, так это или не так». Сопротивляться я не стал, а потом она меня спрашивает: «Нравится тебе любовь?» Я обнял ее осторожно и объяснил, что тело мое — разбитая лодка. А что мое тело? Мало ел да плохо спал, спина вон вся в прыщах была и есть, ногти желтые, ноги вонючие, еще тридцати мне не было, а зуба уже ни одного своего не осталось, но душа у меня живая и сильная, и она дальше будет жить и после тела этого. И только слегка обнял ее — и распустился у нее вместо сердца цветок, и боль отпустила ее. Я обещал ей, что всегда буду просить за нее. И просил. И сейчас прошу. Вас вот обоих прощу. Как за каждого человека перед отцом моим. Жалко их. Нет у них шахт, а лестницы остались. Не нужен им уголь, а стучат они молотками. Золоту больше не поклоняются, нюхают черноту своего дна да читают с экранов страшные сказки про каких-то сильных людей. И зачем им, куклам гуттаперчевым, эти ульи, куда они набились все, придя в эти города, в которые когда-то двинулся и я?

— Ты презираешь людей, раз зовешь их куклами? — почти хором воскликнули Петр и Павел, что в последнее время все чаще случалось с ними, — от долгой работы, при всех различиях они многими краями уже почти срослись воедино и если и спорили друг с другом, то именно так, как правая рука спорит с левой.

Юсуф не ответил. Он посмотрел длинным и спокойным взглядом за шевельнувшийся отчего-то горизонт, туда, где восход догонял закат, и через несколько долгих минут сказал:

— А что значит любить людей? Быть ими всеми? Но у меня другое тело и другая душа. Вам будет непонятно.