Пангея - Мария Голованивская

Он много путешествовал по Африке, он присутствовал при жертвоприношениях ста быков, когда из их гигантских туш вытекала такая могучая река крови, что никакая земля не могла впитать ее. Он полюбил ислам за завораживающую красоту жертвоприношения, за гипнотизирующие слова пророка Мухаммеда: «Кровь, пролитая в этот день, достигает своего места перед Аллахом прежде, чем она достигнет земли. Так очищайте ею ваши души!» И он полюбил Рахиль. Как запретный плод. Как самый совершенный наркотик, за который гореть в аду. Как мечту, которой точно не дано будет воплотиться. Не в грубом смысле, а в божественном. Противоречие. Контрапункт. Без которого живого — нет.

Он был поклонником Эфиопии и Мексики, он знал наизусть множество священных дат и отправлялся на разные континенты, чтобы восхититься истечением крови, он знал ее вкус и мог определить, чью он пригубил: он пил кровь оленя, барана, коровы, он знал кровь многих птиц, он овладевал женщинами в период месячных, наслаждаясь не столько первобытным привкусом таких соитий, сколько проникновением в недра, где эта кровь может дать новую жизнь.

Так почему же он пощадил его? Почему не пристрелил там же, у заброшенного дома, как собирался и договорился с Петухом?

Не понятно.

Первые признаки старения?

Сентиментальность от частых перелетов и смены климата?

Неожиданная нежность, слабость, вызванная Рахиль?

Она всегда как-то странно действовала на него, и он начинал думать непривычные мысли, видеть совершенно посторонние для него образы.

Когда они стояли перед университетом, откуда его выгнали со второго курса и куда он пришел за Абдуллой, она всего лишь передала ему информацию об отходе с места теракта. Никакой схемы, ничего написанного на бумаге, все на словах: куда идти, где специально будет расчищено от милиции, где будет ждать машина, кто в нее сядет по дороге в аэропорт и на какие имена будут паспорта. Ничего особенного — обычный разговор.

Он выслушал, запомнил, кивнул, лишний раз повторил всю информацию об исполнителе — что-что, а он уж не останется в живых — и это их совместная забота.

— Это и так невозможно, — заверил ее Карлос, но мало ли что.

— Будет очень много крови, — шепнул он ей на прощание, — много получите сил, все сделаете, что задумали.

— Мы в тебя верим, — улыбнулась она. — И мы знаем, кто чего стоит.

Он поднялся по лестнице, по которой ходил десять лет назад, прошел мимо пустого вестибюля, пешком поднялся на третий этаж. Рахиль что-то шевельнула в нем, какие-то ненужные вопросы. Как она вообще здесь живет, управляется с этими подонками Голощаповым и Лахманкиным? Богата ли она? Сможет ли уехать, когда настанет время. Мужчине всегда легче, он может остановиться, упасть в объятия чуткой кореяночки, китаяночки, тайки когда угодно, зачать чудных детишек, а она? Неужели спит на холодной подушке, не греется ни на чьем плече?

Они познакомились как раз когда он уезжал, то есть десять лет назад. Ему было двадцать пять, ей двадцать семь. На громком юбилее Федора Проклова, которому исполнялось тридцать пять, — близкого друга его близкого друга из МГИМО. Его пригласили посольские, он уже много тогда сделал мелких дел и слыл большим талантом в своей сфере. Нужно было уезжать, но сделать это, лично не познакомившись с главными людьми этой страны, было нельзя. Он пошел и не ошибся. Его хлопали по плечу, трепали за волосы, ему говорили «наш молодой талант», «надежда химической науки», он жал пухлые и сухие ладони, отвечал на вопросы о матери, своей стране, называл причудливые имена двух братьев, он восхищался и обещал. Но он застыл как соляной столб, когда к нему подвели, казалось, чем-то очень опечаленную молодую женщину, назвавшую в ответ на его имя свое — Рахиль.

Что он успел разглядеть в ней? Как вышло, что он стал думать о ней потом долгими вечерами, путешествуя из страны в страну и заливая дороги чужой пламенеющий кровью? Да и что он смог узнать о ней? Еврейка. В семье многие пострадали в прошлые времена от преследований. Амбициозная, не знающая границ. Не замужем и не имеет никаких сердечных привязанностей. Может быть, и еще хуже — ненавидит мужчин. Лесбиянка? Кажется, нет. Они встречались через год, после его отъезда, во время короткого визита, опять же по делам. Долго сидели в кафе на прямом, как шпала, проспекте. Она называла его «глупый мальчик» и говорила, что просто не встретила того, кого смогла бы полюбить.

Они встречались редко, но всегда не только по делу, но еще и лично. Они говорили о судьбе, и чем больше она узнавала о его «подвигах», тем с большим интересом говорила с ним. Но никогда не видела его влюбленности. Или делала вид, что не видела.

Он признался ей в любви в Париже, после жестокого теракта, о котором писали все газеты. Его наняли для отмщения за осужденных на пожизненные сроки молодых исламистов, хотевших взорвать «Галери Лафайет», — и он взорвал два автобуса, следующие друг за другом в час пик по Елисейским Полям. Двадцать восемь погибших, сорок раненых. На следующий день вечером он пошел с Рахиль в ресторан — наглость, конечно, но рискнул, хотел рискнуть. Он сказал ей о чувствах. Она посмеялась — и он от боли порезал себе палец зубчатым ножом, поданным в ресторане для бифштекса. Спустя несколько месяцев она передала ему с оказией носовые платки с анаграммами. Он решил, что она вышила их собственноручно.

— Я бы его сейчас сделал, — не выдержал Захар, он посмотрел в зеркальце прямо ей в глаза, — но нельзя ведь, так?

— Ни-ни-ни, — закачала головой Рахиль.

Жалко этого пацаненка, подумал Карлос, задиристый такой.

Потом они поехали за город, но почему-то через центр, Захар удивился: зачем через пробки-то ехать? Вместо того чтобы выскочить прямо, поперлись назад через мост, на набережную, проехали Белый дом, вывернулись на большой ревущий проспект, встали в длиннющую пробку. Абдулла все время злился. Он злился на этот заказ, «нет гарантий, мало денег», — как мантру повторял он. Он кусал край губы, обдирал заусенцы, нервозность исходила от каждого его движения.

— Ты что, сел на геру? — спросил его Карлос. —

— А как не сесть, если мы все время даем его этим дурам?

Карлос ничего ему не ответил, отметив про себя, что Абдуллу нужно выводить из дела, но подумал без прежней жесткости: он то и дело упирался в смешной затылок Захара, его большие оттопыренные уши, наполнявшиеся красным сиянием, когда солнце светило ему в лицо. И еще вспоминал глаза Рахиль. А вдруг она просто была рада видеть его?

— Я стал думать, что попаду в ад, — нервно дергаясь, признался Абдулла, — я не то делаю, не тем помогаю, не с теми борюсь.

Карлос кивнул механически, не вслушиваясь в слова Абдуллы. Но про ад он услышал и, глядя на светящиеся уши Захара, принялся думать про адские муки здесь, на земле, про Рахиль, опять и опять, про вот этого лопоухого. Его мысли ходили по кругу.

— А ты не думаешь, Абдулла, что ад — это и есть твоя злоба? Да ты же совсем уже зверем стал?

— К кому ревность? — неправильно расслышал и переспросил Абдулла, — эээээ, да ты не слушаешь меня, о своем думаешь.

— Мы оставим этого паренька в покое, когда приедем, — тихо сказал Карлос и объяснил, что для этого нужно будет сделать: встретить другую машину, выйти через другую калитку и уехать, а этот пускай сидит, пока ему не надоест.

— А зачем? — не понял Абдулла.

Захар, конечно, ни слова не понял из их разговора, но улыбнулся им в зеркальце.

Карлос не ответил. Он очень хотел, чтобы Рахиль не любила никого, раз уж не может заметить его чувств. Он сохранил жизнь ушастику, попросив взамен Бога помочь ему разрушить чары влюбленности, во власти которых она находилась.

Она пришла к Захару, когда тот через несколько недель отсыпался в своей съемной комнате после недельного перегона машины для Петуха из Германии.

Увидев ее на пороге, он сразу вспомнил, кто она. Она вошла с пакетом еды и пивными банками — таких по киоскам еще не продавали, эти были настоящие, видно, что привезенные из-за границы, снова блок настоящих сигарет. Она долго и дотошно расспрашивала про тот день, когда он не дождался Карлоса, все время как будто не верила его рассказу, сличала подробности.

Потом она попросила выпить, и они выпили, и она почему-то стала очень уж ласково с ним говорить и даже гладила его по волосам. И опять расспрашивала, и он опять отвечал.

Глупо было как-то, но весело, ему понравился их разговор и прикосновение ее руки, он осмелился, взял ее на руки, подхватил, как пушинку, закружил по кухне и унес в свою комнату — а чего такого, с мужиками бывает, им надо, и он поддался, и она опять расспрашивала, и он опять отвечал, но теперь уже небрежно, расслабленно, фамильярно даже.

Она ушла под утро, оставив его спящего, и он, когда проснулся, даже не поверил, что она была у него и была с ним. В тот же день, такое вышло совпадение,