Пангея - Мария Голованивская

Был у нее еще один, с которым она спала из благотворительности — рифмоплет и сочинитель пьес, так, для циркуляции крови, а то совсем можно задохнуться с сисястым, который и жалуется, и брюзжит, и болеет. И еще этот дурацкий секс, от которого он расслабляется. Но что за чушь — обряжаться как в детском утреннике, чтобы он мог меленько так и словно исподтишка кончить, вообразив себя на пустыре за школой.

Драматург был агрессивен, выпивал, но зато ничего такого ему было не надо, швырял на постель, брал без разговорчиков, потом еще и занимал денег. Он тоже какими-то правдами и неправдами оказался здесь, прилетел на дармовое угощение и баламутил обстановку в одном из углов гостиной. Ну что ж, ей не привыкать, она часто бывает в обществе нескольких своих любовников, бывших, настоящих, будущих, обычное дело — «узок круг, а не тесен мир».

И куда деваться от таких вот живчиков, как этот драматург, если нет вот уже полгода достойной клиентуры, от которой огонь вспыхивает? Не сидеть же дома одной? Ну, может, развлечет малыш?

— Литература, — это осмысление жизни, — вопил ее драматург. — А сегодня разглагольствуют только журналисты, болтуны, болтуны чертовы, и никто не осмысливает жизнь.

— Да кому нужно читать чей-то многокилометровый бред? — с негодованием возразила невеста министерского сына, недавно назначенная на высокую должность в иностранный банк. — Кто в состоянии смотреть на жизнь через замутненные писательские души?

— Вот, вот, — не унимался драматург, — давайте в школе вместо литературы станем преподавать кулинарные рецепты! Или инструкции к бытовой технике. Вот это будет настоящая школа, да?

— А что, — сын министра пришел на помощь своей избраннице, — инструкции полезны, а чему учат ваши книги? Я тут полистал одного великого — из живущих, это же страшно! Расчлененка, трупоедство, сексуальные извращения, да что же это такое?

— Катастрофа, — не выдержал драматург, — если умнейшие люди страны не понимают литературы — эта нация обречена.

— Что ты сказал, нация? — зло вмешалась Аяна, вытирая полотенцем лицо и волосы. — Это какая такая нация?

— Только не начинай! — в страхе осекся драматург, — мы же просто говорили о книгах.

Было видно, что он боится ее. Усталую от него, от всех, от самой себя.

Она сделалась пунцовой, но тут подошел Платон — и лицо ее посветлело.

Все смотрели на Аяну, только что скинувшую промокшие туфли и вставшую на толстый ковер прелестными босыми ножками с белоснежным педикюром на загорелых пальцах, — и ждали грома. Но грома не последовало. Она отвечала Платону, говорила тихие слова с полуулыбкой, без туфель она казалась почти девочкой, мокрые волосы вились, капли, повисшие на ресницах и кончике носа, игриво скатывались вниз по шее — вылитая климтовская Юдифь — порочная и кроткая одновременно, но совсем не Зевс-громовержец.

— Хочу ли я за деньги? Детский вопрос! Хочу, конечно! Мечтаю! Ты ведь читал про вавилонскую блудницу. Нет? «И купцы земные восплачут и возрыдают о ней, потому что товаров их никто не покупает, товаров золотых и серебряных, и камней драгоценных и жемчуга, и виссона и порфиры, и шелка и багряницы, и всякого благовонного дерева и всяких изделий из слоновой кости, и меди, и железа, и мрамора, и корицы и фимиама, и мира, и ладана, и вина, и елея, и муки, и пшеницы, и скота, и овец, и коней, и колесниц, и тел, и душ человеческих». Так это обо мне. А ты, оказывается, купчонок? А я думала — царский сын!

Платон остолбенел.

Он твердо обещал ей прочитать про блудницу, и они понеслись по черным послегрозовым улицам куда-то прочь от протухшей дискуссии ни о чем, они мчались поверх автомобильных пробок, против движения, они скатились по улице вниз к самому центру, к мрачной центральной дыре с зубчатыми красными стенами, обогнули стену и понеслись по-над главной рекой, мимо куполов и колокольного звона в одно из свитых ею гнезд — уже старых, где она давно не была, с букетиками сухих цветов и стопками фильмов на кассетах — «Крестный отец», «Крестный отец 2», запыленными журнальными столиками и уснувшими в чашках пауками и мушками.

Наступила ночь, потом утро, которое каждый встретил как смог — кто-то в пути домой, кто-то в пути из дома, дворники мыли пыльные дворы из шлангов, рекламные дежурные проезжали полупустой город на машинах из столичного фонарного департамента, проверяя, не отклеились ли веселые мордочки с рекламных щитов, горят ли лампочки на неоновых рекламах, показывают ли плазменные панели солнце красным, траву зеленой и небо — синим. Доктора маялись в вагонах метро, спеша на ранние обходы, послеоперационные больные ждали их, как манну, после смертоносных для многих скачков давления от вчерашних могучих гроз, которых, как клянутся синоптики, было не меньше четырех — одна за одной, одна за одной. На площади постепенно выходили постовые в свежих утренних сорочках с начищенными кокардами на фуражках, Платон уснул прямо перед первым утренним лучом на восхитительной груди Аяны, уткнувшись носом в ее измазанный в кокаине сосок.

— У тебя много было девочек? — первое, что спросила Аяна, когда он открыл глаза.

Чувствовал он себя плохо, но не настолько, чтобы отвечать зло:

— Ты — третья, — соврал он, потянувшись рукой к кокаиновой горке на ночном столике.

— Постой, — резко сказала она, — давай просто позавтракаем, я постараюсь, чтобы ты не пожалел о замене.

Он согласился, хотя и нехотя.

— А у тебя сколько было мужчин? До меня, я имею в виду.

— Ты четырехтысячный, — честно ответила Аяна. — Хочешь спросить, сколько мне лет? — опередила она его вопрос. — Мне сорок пять.

Было видно, что Платон что-то считает в уме.

— А что тут считать? — удивилась она. — По сто тридцать три в год, начиная с пятнадцати лет. — Не так уж много. Видишь, у каждого — свой счет.

— И ты что, нигде не училась? — вырвалось у Платона.

Ее в первую же встречу потянуло на рассказы. Он сразу как-то странно подействовал на нее. «Вот она, старость, — подумала она, — язык-то, глядишь, так и норовит плясать сам по себе». Она рассказала ему, что хотела работать воспитательницей в детском саду, что закончила педагогические курсы, но натуру ведь не перехитришь. Воспитательницей проработала только полгода, да и какая из нее была воспитательница, когда каждую ночь шабаш. Ей хотелось, у нее получалось, она сводила с ума. «Это ли не путь, пускай и с плохим концом», — подытожила она.

Платон попросил ее рассказать о лучших любовниках. Закутавшись в простыню, он сел завтракать на чудесной просторной кухне, заставленной мелкими и яркими предметами — игрушками юности: вязаными куколками, вазочками, подсвечниками из разноцветного стекла, заколками, на холодильнике красовалась добрая сотня магнитиков с мудрыми высказываниями, фотографиями, сердечками, пронзенными стрелой.

Завтрак, собранный из того, что завалялось в ящиках, был скудным: консервированные ананасы, старое печенье и остатки кофе. Но Платон уплетал это все с большим аппетитом.

— Прежде всего, — сказала она, — ты плохой любовник. Ты знаешь об этом?

Платон покраснел до корней волос.

— Ты не умеешь ласкать женщину, не умеешь заставить ее хотеть так же сильно, как ты, не умеешь насладить ее своим наслаждением. Это так. Можешь не отвечать.

Платон собрался с силами и выдавил из себя ответ:

— Каждый мужчина хочет женщину, особенно красивую. Но не каждый хочет нравиться ей.

— Хороший ответ, молодец, — засмеялась Аяна и захлопала в ладоши, — я принимаю тебя в ученики. Вот номер моего телефона. Приходи через неделю. Платон кивнул.

— Без кокаина, — бросила она ему в спину. — И можешь взять с собой кого захочешь.

Вечером, когда к нему зашел Пловец, он сидел и читал Книгу пророка Иезекииля, где, как подсказала ему Ева, можно было найти то, на что указала Аяна.

— Кто, — спросил его без тени улыбки Платон, — надел на нее узорчатое платье, обул в сафьяновые сандалии, опоясал виссоном и укрыл шелковым покрывалом?

— Да все спали с ней, успокойся! — и отец твой, и Константин! Мать у нее, говорят, была колдунья, прогнали ее, а сама она жила сначала в доме какого-то генерала — видного картежника, а потом — пошло и пошло. Но в целом она ничего, — заключил Пловец, — учись у нее, влюбляйся, если на сердце легло, она же у тебя первая, и такой урок тебе будет кстати. Мы с Евой ничего не имеем против. Мы даже за. На вот, я тебе принес фильмов посмотреть. И про отношения с девушками тоже.

— «Мы»? «Она ничего»? — Платон вскочил и сжал кулаки.

Пловец расхохотался — и перед тем, как уйти, добавил: — Я рядом с тобой единственный нормальный мужик. Цени это, понял? И говори мне, если что-то нужно.

Платон с размаху ударил его кулаком.

— Да ты заболел! — констатировал Пловец, даже не покачнувшись. — Ева! Ева! — прокричал он уже в коридоре, двигаясь в сторону столовой. — Купи мальчику гантели, а то у него совсем нет сил. Опозорится, того и гляди!