Пангея - Мария Голованивская

Потом она попросила выпить, и они выпили, и она почему-то стала очень уж ласково с ним говорить и даже гладила его по волосам. И опять расспрашивала, и он опять отвечал.

Глупо было как-то, но весело, ему понравился их разговор и прикосновение ее руки, он осмелился, взял ее на руки, подхватил, как пушинку, закружил по кухне и унес в свою комнату — а чего такого, с мужиками бывает, им надо, и он поддался, и она опять расспрашивала, и он опять отвечал, но теперь уже небрежно, расслабленно, фамильярно даже.

Она ушла под утро, оставив его спящего, и он, когда проснулся, даже не поверил, что она была у него и была с ним. В тот же день, такое вышло совпадение,

Захар увидел фотографию Карлоса, видимо, расспросы наложились на информацию, опубликованную в газете, и до Захара наконец-то дошло. Портрет его был крупный, черно-белый и состоял он как бы из двух частей: слева холеный мужчина с теми самыми усиками, причесанный, с улыбающимися глазами, а справа — лежащий в крови, растрепанный, с бутылочным осколком, прилипшим к щеке, — мертвый. Под фотографией была подпись: «застрелен на месте при проведении контртеррористической операции». Значит, его дело здесь в метро было последним?

Господь в храме почему-то не принял Захаровой свечи, он сразу, как увидел фотографию, пошел и купил свечу, — она все время гасла, не хотела держаться в подставке, он мял ее в руках и просил Богородицу: «Спаси меня, грешного, спаси и сохрани», но она отводила глаза в сторону, на него не глядела.

Карлос пришел к нему в сон на следующий день, просто поговорить о том о сем и главное — расспросить о Рахиль. Он выглядел обыкновенно, без стекла на щеке, вошел, сел в его снятой комнатухе на стул, где висели Захаровы вещи, вальяжно положил ногу на ногу.

— Почему ты не убил меня? — сразу спросил его Захар.

— А разве всегда знаешь, почему что-то делаешь или не делаешь? Ты разве всегда знаешь? У тебя была Рахиль?

Захар сел на кровати и быстро заговорил: — Знаешь, не всегда. У нас в школе в Гусь-Хрустальном треть уже не живые, убились в драках, треть сидит, а треть пьяницы или наркоманы. А я просто уехал, сел в электричку и после армии уехал, почему? Не знаю. Сам не пойму. И видишь — вез тебя.

— Я спросил про Рахиль.

— Странные вы, — не удержался Захар, — ты спрашиваешь о ней, она о тебе. Неужели без меня не можете поговорить?

Потом осекся. Встал и закурил. Вспомнил про Петуха.

— Если бы я мог, я бы тоже многих убил, Петуха бы убил, — совсем другим голосом, низким, доверительным, заговорил он. — Значит, ты мстил?

Карлос много рассказывал ему о своем детстве, о бедности, в которой вырос, о коммунисте-отце, он говорил о том, что в их доме везде висели портреты Ленина, и он очень любил его — прям как родственника или даже дедушку. Потом отец бросил мать, избил ее, и они зажили впроголодь, она торговала, работала в кафе и, конечно, по ночам принимала мужчин. Потом они уехали в Европу, где было еще хуже. «Это и есть настоящее унижение, — сказал Карлос, — когда не свои унижают тебя, а чужие».

Захар тоже рассказывал ему, как его унижали чужие. Как отправили его служить на Крайний Север, местные били его и заставляли душить, а потом есть собак. Он рассказывал ему про мать, нищенствующую рядом с пьющим отцом, про спившегося брата.

— А ты пойди убей, — спокойно сказал ему Карлос, — и тогда ты перестанешь чувствовать унижение.

Каждую ночь Захар ждал прихода Карлоса, а тот старался как можно чаще заглядывать к нему, потому что почувствовал к этому пацану, у которого когда-то так спасительно для него красным светились уши, последнюю волну человеческого тепла, последнюю перед тем, как он окончательно покинул землю и уже ни к кому не смог приходить. Да он и не испытывал ее никогда, только вот к этому дурачку, который и на самом деле был чем-то очень симпатичен ему.

В один из последних приходов Карлоса они говорили о силе человеческой и о власти. Карлос говорил ему, что вся сила дается только от природы, а люди не могут дать или забрать власть.

— Вот смотри, — говорил он, — у самого могущественного человека, у Лота, например, ноют зубы, разве его зубы знают, как он богат или силен? Они ноют у него от холодного, от белого вина высочайшей пробы, и что? Сколько в нем слабости, в сильном человеке? И печень его, и почки, и легкие — все это его слабость, и все они в заговоре против него. Им-то все равно, что сидит он на золотом стуле и на нем рубаха из тончайшего шелка с узорами, на исполнение каждого из которых нужна целая жизнь. Именно поэтому нужно растить в себе природу и не уповать на силы, которые дает среда или окружение.

— Я полюбил эту еврейскую девочку, — заключил тогда Карлос, — и это была природа. Я оставил тебя в живых, потому что любовь бродила во мне, а не силы разума. Меня потому и пристрелили, что любовь ослепила меня, и я ошибся, я обернулся не на свист пули, а на скрип двери.

— Но зачем же ты убивал? Тебе это было зачем?

— Не верь в высокие идеалы, — сказал ему Карлос, — убивать — это просто работа. А идеалы нужны, чтобы не скучать.

После этого разговора Карлос больше не приходил, и Захар очень затосковал по нему. От тоски наодалживал денег, покутил недельку, так и не выйдя больше к Петуху на работу, повыпивал да поиграл с дурочками, накупив им глупых подарков и всякой ерунды, купил матери платок в цветах, на Петуховой машине поехал домой, избил отца и навсегда уехал на севера, туда, где служил, искать обидчиков и настоящей своей судьбы.

Захар происходил из известного некогда в его краях дворянско-купеческого рода Мальцовых, известного с 1634 года. Основанные Василием Васильевичем Мальцовым стекольные заводы положили начало истории города Гусь-Хрустальный. Род его внесен в родословные книги губерний Астраханской, Воронежской, Калужской, Курской, Московской, Оренбургской, Орловской, Полтавской, Рязанской, Саратовской, Симбирской, Харьковской и Ярославской.

Сам по себе хрусталь имеет в своем названии греческий корень и представляет собой разновидность стекла, содержащего в себе значительное количество оксида свинца. Этот свинец дает стеклу огонь и игру света. По-другому из-за него проходит свет сквозь стекло, и другой звук хрусталь, в котором стекло смешано со свинцом, издает от соприкосновения с другим хрусталем — этот звон напоминает колокольный и вызывает восторг в человеческой душе. Огранка стекла, подобно огранке драгоценных камней, позволяет свету творить настоящие чудеса, попадая внутрь его, поэтому человек всегда будет притянут волшебной игрой света, исходящего от хрустальной поверхности.

ЮСУФ

— Господи! Что за черт! — воскликнул Павел и пихнул в бок задремавшего было Петра. — Ты только сюда посмотри!

На мгновение они оба вперились в фолиант на коленях у Павла и затем многозначительно переглянулись.

— Это провокация, — с уверенностью сказал Петр, — кто-то хочет нас дискредитировать, но кто, о Господи? Кому надо подсовывать нам небожителя на суд? Сатане?

— Это простая оплошность, халатность и недогляд, — попытался успокоить его Павел, — вечно ты ищешь заговор, — а никакого заговора нет, обычно не разбери что. Но судить мы его действительно не можем.

— Не можем, не можем, — заворчал Петр, — а что можем? Выгнать прочь? Я прямо-таки вижу, как мы выгоняем его прочь? Ха-ха-ха! Конец света! Сына Божия вытолкали взашеи!

— Я знаю, кто вы, — спокойно сказал молодой человек, во плоти стоявший перед ними посреди зала, — я слышал о ваc. Вы хотите меня о чем-то спросить?

— Как тебя зовут? — нашелся Павел.

— Юсуф, — тихо ответил молодой человек, — но вы же это и так видите из моего досье. — Почему я здесь?

— Давай сначала изучим его историю, а то глупо будем выглядеть, — шепотом предложил Павел, аккуратно сложив несколько потускневшие крылья за спиной. — Изучим, поговорим и отпустим, скажем: «Иди, ты свободен».

Петр кивнул, кивнул и молодой человек, прошел вперед по залу к огню и смиренно уселся на небольшой серый куб, стоящий напротив огня.

— Читайте, я подожду, — вежливо добавил он и принялся глядеть на огонь, показывающий ему всякие фигуры.

Вот он сидит на корточках у дороги, а в пяти шагах в дорожной пыли лежит его мертвая мать. В цветастом платке, ничком, уткнувшись носом в полураскрытую ладонь. Он плачет.

— От чего она умерла? — спрашивает Петр с неуместными капризными интонациями в голосе.

— От чего она умерла — тихим голосом повторяет Павел, — здесь не написано, я не знаю.

— Она была птичница, — таким же тихим голосом, не поворачиваясь, говорит Юсуф, — работала на фабрике, от нее всегда пахло пометом. Она вставала на заре и ходила по этой дороге на фабрику четыре часа туда и четыре обратно. На фабрике выращивали и обычных кур, и куланг — бойцовых, ярко расцвеченных кур. Мы всегда дома ели яйца, а перья куланг я носил на голове, как индеец. В этот день болезнь сразила всех куланг, и директор очень отругал маму. Вот она и умерла на дороге. Папа приехал за ней только через два дня, и все это время я так и сидел на обочине и отгонял шакалов. Шакалов всегда много в пойме реки. Мне на вашей картинке пятнадцать лет.