История жизни, история души. Том 2 - Ариадна Эфрон

Ставить памятник без барельефа пока что, т. е. с дыркой для барельефа? Не говоря уж о том, что осуществлять памятник в два «заезда» очень удорожит его, а денег у нас — «кот наплакал...»

Пока всё; целую Вас, сердечный привет Н.А.4 от нас обеих.

Ваша А.Э.

' Рафаэль Мустафин.

2 Эскиз елабужского памятника М. Цветаевой был сделан соседом А. Эфрон по Тарусе скульптором Павлом Ивановичем Бондаренко (1917-1992). В это время он выполнял правительственный заказ - был участником создания Ленинского мемориала в Ульяновске

3 Татьяна Леонидовна - жена П.И. Бондаренко.

4Наталья Александровна Гончар - ереванская подруга А. А. Саакянц.

В.Н. Орлову

10 октября 1968

Милый друг, Владимир Николаевич, где Вы, что Вы, почему такое долгое молчание, всё ли благополучно? (хотя всё благополучным никогда не бывает, — ну, хоть что-нб.!) <...>

В сентябре я ездила, прилепившись к неким художникам, по Волге, Оке, Москве-реке - ночь плыли, день стояли у всяких древних городов и весей, и была возможность не только осматривать их бегом, но даже и кое-какие эскизишки делать - для души. На моё удивление все художники - в количестве свыше двухсот персон -оказались левыми поголовно; а это значит,что; глядя на кремли и соборы, они запечатлевали их на своих картонах преимущественно в виде синих баклажанов; но — кому мало дано, с тех мало и спросится; баклажаны — так баклажаны. А вообще-то — несмотря на рушащиеся памятники, гигантоманские водохранилища и прочие эрозии, Россия дивно хороша; хороша до слёз; всегда до слёз, никогда не до улыбки...

Сейчас я ковыряюсь в огороде, готовя его к зиме — и к будущей весне — без всякого удовольствия, одолеваемая ленью, усталостью, неприятием подлой погоды, прозябающим увяданием и увядающим прозябанием и желанием, совершенно неосуществимым, оказаться дома (в Москве) «просто так», без предварительных бытовых пристрелок и Гималаев всякой чёрной-пречёрной и нудной-пренудной «хозяйственной» работы! Так или иначе, на зимних квартирах надеюсь быть числах в 20-х октября... Адрес мой московский изменился, хотя дома, слава Богу, стоят на месте!1

Всего Вам и Е<лене> Вл<ладимировне> самого, самого доброго! Всегда думаю о Вас.

ВашаАЭ

1 2-я Аэропортовская ул. была переименована в Красноармейскую, изменился и номер дома - № 23.

В.Н. Орлову

24 октября 1968

Что делать, милый друг Владимир Николаевич! Когда начинают говорить пушки — умолкают музы!1 - истина стара, как мир, но если бы Вы знали, сколько писем я написала в ответ на Ваше последнее и тут же душила их, новорожденных, пока не умолкла, не хуже музы. Походив в молчании взад и вперед по комнате - в любимый мой ночной час, когда меркнут все окна всех наших корпусов и только вечные фонари горят на тихих улицах - аптека, улица, фонарь... походив по комнате, с мыслями и чувствами наедине, я открыла створку шкафа, в котором мамин архив, достала синий том «Библиотеки поэта», взвесила его живую тяжесть в ладонях и поцеловала переплёт - теми же самыми губами, которыми прикладывалась к материнской груди, теми же самыми губами, которыми говорила «мама», теми же самыми губами, которыми и по сей день дышу, и дышать буду — сколько мне положено. Так я — старая дочь бессмертной матери, старая дочь допотопного поколения — «поколенья с сиренью и Пасхой в Кремле»2 — попрощалась? нет, поздоровалась с «Библиотекой Поэта» — и то, и другое с Большой Буквы, ибо всё сделанное — совершенно, и совершённое — живо, и тома «Библиотеки» навечно стоят в книжном шкафу русской литературы; и — спасибо судьбе, что она дала Вам возможность сделать то, что Вы сделали; что же до способа, каковым Вас вознаградили за годы и годы и годы труда (к этому слову не ищу прилагательных) - то и он стар как мир (т. е. способ) Хорошо бы Вам сейчас отряхнуть все прахи с ног своих, уехать куда-нб., чтобы проветриться и отвлечься и - засесть за своё; то, что Вам надлежит написать, - никто за Вас не напишет. В частности, пора засесть и за воспоминания, т. к. Вы были другом живых поэтов и надо о них живое; живое о живом. Только бы Вас, номенклатурного, не ввинтили бы в какое-нибудь администрирование! Крепко обнимаю Вас с Еленой Владимировной; дай Бог сил и здоровья, т. е. того, что больше всего друг у друга отнимают люди. Пишите!

ВашаАЭ

' Распространенный вариант латинской поговорки «когда гремит оружие, музы молчат», В данном контексте - это реминисценция по поводу событий в Чехословакии: 21 августа 1968 г. в Прагу вошли советские танки.

3Ср, строки стих. 1935 г, М. Цветаевой «Отцам» (II, 331).

3 Бюро Ленинградского обкома КПСС 23 октября 1968 г. вынесло решение о «нецелесообразности» продолжения работы В.Н. Орлова в качестве главного редактора «Библиотеки поэта». Поводом для этого послужила «политическая ошибка»: Е.Г. Эткинд, автор предисловия к кн. «Мастера русского стихотворного перевода» (Л., 1968. Большая серия «Библиотеки поэта»), «грубо извратил положение писателей в Советском Союзе» (то есть написал: «В советское время перевод достиг небывалого прежде уровня. Общественные причины этого процесса понятны. В известный период, в особенности между XVII и XX съездами, русские поэты, лишенные возможности выразить себя в оригинальном творчестве, разговаривали с читателями языком Орбелиани, Шекспира и Гюго»). Статья была объявлена идеологической диверсией. Фраза была выдрана из тиража, Однако благодаря ходатайству Секретариата СП В, Н, Орлов вернулся к руководству редакцией.

Р.Б. Вальбе

11 апреля 1969

Руфь, деточка, что с тобой, почему молчишь? Жизнь и так трудна и горька, а ещё и эта тревога...1 Напиши, милая, хоть совсем коротко. Я ведь скоро уеду; если вспомнишь обо мне слишком поздно, то не получу твоего письма.

9-го апреля похоронила последнего, кажется, человека, которому здесь, в России, могла говорить: «а помнишь?»2 — мужа моей давней приятельницы Нины Гордон: не знаю, знаешь ли ты её. Мы с ним дружили ещё во Франции, а с ней с первых дней моего приезда в СССР. Всю свою молодость они маялись сперва по разлукам (он был, естественно, «репрессирован») - потом по чужим углам (она, поехав к нему в Красноярск, потеряла свою московскую «площадь»), теперь обзавелись — совсем-совсем недавно - жильём неподалеку от меня. Теперь оба вышли на пенсию - можно бы «начать жить». Не тут-то было.

Помимо невосполнимости потери физическое чувство, что смерть коснулась и меня. По-человечески я готова, то есть «сама я», а на самом деле ещё нельзя — ещё ничего мною не сделано для мамы, а я всё продолжаю растрачиваться по мелочам, мелочи эти жадны и требовательны, а сил уже нет, не то что мало их, они просто на исходе.

Милый мой малыш, напиши, «дюжишь» ли ты ещё в этой жизни? Как твои силы, как твоё дыхание?..

Прости за бессвязность и безысходность письма — сама жизнь такова. Я жду твоей весточки, я в горе, что не умею, да и некогда сказать тебе всё то, о чём говорю с тобой не вслух и не на бумаге. Будь здорова, целую.

Твоя АЭ

1 Письмо адресовано в Ленинград, в больницу.

2 Речь идет об И.Д. Гордоне.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

24 мая 1969

Дорогие Л иленька и Зинуша, получила вашу открытку (с Руфиным началом!) и более подробно узнала ваши планы. Почему-то я решила, что вы собираетесь на дачу 21 -го мая и уже отправила туда открытку — с волнениями по поводу наступивших холодов... К сожалению, болшевские удобства (отд<ельная> комната, водопровод на участке, газ) — «уравновешиваются» болшевскими же недостатками — отдаленностью от рынка и магазинов, от станции, отсутствием прогулок и т. п., и человека найти мудрено. Все живут сейчас по лагерному принципу «лучше кашки не доложь, да на работу не тревожь», а ещё лучше, если и «кашки» вдоволь, и работать не надо... Тут, в Тарусе, во всяком случае так, ни за какие деньги обслуги не найти, и многие очень обеспеченные дачевладельцы продают свои «дома и угодья», с которыми справиться собственными силами не в состоянии. Удивительно меняется жизнь — и быстро; тут у меня с собой моя детская записная книжечка 20-х годов, там записи о поездке (моей) в имение Б. Зайцева1 (тогда уже экспроприированное). «Благодарные крестьяне>Гшделили добрым господам флигель комнат в десять (там круглый год жила мать Б<ориса> 3<айцева>), сад и всё, что при доме и во флигеле, оставалось «господским». На прогулки «господам» подавали кабриолет; мимохожие крестьяне низко кланялись. А вот приходит Клим, портной — переделывать барину сюртук (!). По окончании примерки земно кланяется и целует ручки — барину и барыне. Перечитываю сейчас - и диву даюсь; впрочем, и тогда диву давалась. «Бедные крестьянсюя дъти!», — восклицаю я, восьмилетняя, видя бедность, ещё большую, чем в Москве тех лет, и, главное, безнадёжную безграмотность! я тогда не представляла себе детства без книги, что отлично представляю и вижу сейчас (учебники и детективы не в счёт!).