Цветы на нашем пепле. Звездный табор, серебряный клинок - Юлий Буркин

Т’анг был жалок и ужасен одновременно. Рывок его тела сопровождался надсадным выдохом-стоном, и Лабастьера окатила волна зловония, вырвавшегося из отверстия клоаки.

Король попятился, не решаясь нанести первый удар. Стебельки ножек т’анга уже вытянулись вновь, готовясь к очередному рывку… Выдох… Студенистое тело вновь сдвинулось вперед. Лабастьеру подумалось, что каждый «шаг» т’анг делает так, словно это его последнее, предсмертное движение.

Откуда он взялся?! Точнее, как он, единственный из всего своего немногочисленного, правда, племени, сумел выжить? Способен ли он размножаться? Сколько поколений местных бабочек превратил он в свое послушное стадо? Что станет с этими несчастными, если т’анг умрет?..

Думая обо всем этом, Лабастьер, стараясь дышать только ртом, продолжал пятиться назад, а т’анг рывок за рывком продвигался навстречу своей неведомой цели.

В конце концов, эти бабочки сами сделали свой выбор, сами построили свою тюрьму. И другим они не опасны. Так может быть, лучше оставить все так, как есть? Может быть, пусть живут так, как им нравится, ведь их уже не переделать?..

Лабастьера осенило: ответ на вопрос о способности т’анга к размножению очевиден. Если бы это было не так, зачем бы ему тогда понадобилось это селение? Ведь чары т’анг использует только для подманивания добычи. Сам-то он при этом — существо травоядное, и хищником становится лишь для того, чтобы дважды в год отложить свою личинку в концентрат из крови и плоти животных…

Этот т’анг охотится! Значит, он может размножаться! А раз так, он таит в себе страшную угрозу королевству, и убить его просто необходимо!

Но решение пришло слишком поздно. Вместо того, чтобы в очередной раз сделать свой мучительный рывок вперед, т’анг внезапно вытянул свои хилые отростки вбок — прямо во входное отверстие ближайшего здания. Рывок! И его «морда» скрылась внутри дома какого-то знатного жителя селения. Жертва избрана, и движения т’анга стали как будто бы несколько резвее.

Так вот почему нижние проемы в этих домах значительно больше остальных! Какая нелепость! В этом больном поселке главная привилегия знатного жителя перед простолюдином состоит в том, что он может позволить себе встретить блаженство от т’анга или смерть от т’анга (а возможно, и то и другое одновременно), не выходя из дома!..

Рывок… И т’анг уже наполовину вполз в здание.

Не раздумывая далее, Лабастьер размахнулся и ударил острием сабли в бок зверя так, как если бы бил шпагой. Лезвие почти без сопротивления, по эфес вошло в рыхлую ткань. В тот же миг лапки зверя в очередной раз судорожно сократились, и массивная туша въехала в здание целиком. Лабастьер едва успел отпустить саблю, и лишь этим спас руки от переломов: рукоять, чуть зацепившись за край входа, исчезла внутри.

Безоружный и все еще лишенный крыльев, Лабастьер на миг растерялся. Если бы он мог взлететь, он бы проник в здание через один из его верхних входов!.. Но что он может сделать сейчас?.. Беспомощный и посрамленный, король тупо рассматривал заднюю часть туловища т’анга, которая чуть-чуть все-таки еще высовывалась наружу. Самым омерзительным было то, что отверстие в этой части тела т’анга отсутствовало. Ведь и питалась, и испражнялась, и спаривалась мокрица через клоаку.

Оцепенение прошло, и Лабастьер впал в бешенство. Сперва он пару раз с наслаждением пнул т’анга в зад острым носком сапога. Изо всех сил. Но туша откликнулась лишь мелкой водянистой дрожью.

Ах так?!! Лабастьер, выругался и выдернул из-за пояса фамильный кинжал.

— Я прорублю тебе дырку в заднице, если об этом не позаботилась природа!!! — вскричал он и принялся в исступлении кромсать лезвием податливую плоть.

Через минуту пара оставшихся снаружи лапок т’анга засучила по камням тротуара, а затем, присосавшись, наполовину выдернула его тело из дома обратно на улицу. Лабастьер едва успел отскочить. Углядев торчащую из бока рукоять сабли, он вновь завладел ею.

Ножки-стебельки т’анга уже настроились на очередной рывок назад, и Лабастьер, встав возле входа, приготовился нанести несколько решающих ударов.

Рывок!.. И т’анг оказался снаружи целиком… Всю решительность Лабастьера словно ветром сдуло. От явившегося взору зрелища его замутило. Ночное зрение не позволяло различать цвета, но и без того было ясно, что густая темная кайма вокруг отверстия клоаки т’анга намазана ни чем иным, как кровью. В одной из безвольно покачивающихся клешней-резцов тварь держала руку бабочки, отрезанную от тела в предплечье. С другой клешни свисали гроздья кишок и еще каких-то внутренностей.

Преодолев тошноту, Лабастьер принялся яростно колоть и рубить зверя в участок над отверстием клоаки: именно там располагался мозг этой твари, не уступающий размерами мозгу бабочки. Эти удары т’ангу были явно небезразличны: он раскачивался из стороны в сторону, издавая жалобные стоны.

Драться Т’анг не умел. Он не умел даже сопротивляться и защищаться. Он умел только одно: неторопливо разделывать тела пребывающих в блаженном восторге жертв… Он не удосужился даже разжать свои болтающиеся клешни, и кровавые мазки то и дело настигали Лабастьера. А тот все колол и рубил, испытывая злобное наслаждение от того, что каждый его укол отдается в теле т’анга болезненным подергиванием…

Жизненных сил т’ангу хватило еще лишь на один-единственный рывок назад. Затем он просто издох. Щупальца с клешнями плетьми обвисли по сторонам клоаки. Ножки-стебельки почти полностью втянулись в переставшее подрагивать тело.

Король отступил и, прижавшись спиной к стене дома, обессиленно опустился прямо в холодную мокреть.

Уже светало. Лабастьеру не хотелось лишний раз смотреть на поверженного врага, зрелище было не слишком приятным. Но он ничего не мог поделать с собой… В свете первых лучей солнца стало видно, что розовато-серое тело т’анга испещрено сетью бледно-голубых вен. Внезапно Лабастьер подумал, что сейчас эта тварь более всего напоминает мертвый фаллос, отрубленный от тела старого великана.

И тут Лабастьер вздрогнул: над селением, нарастая, повис неприятный, даже страшный звук. Сперва он подумал, что это крик какого-то животного. Но вскоре понял: нет, это кричат бабочки. И этот их многоголосый вой боли и ненависти адресован ему — королю, лишившему их всех счастья и смысла жизни.

Он хотел подняться, чтобы побыстрее покинуть это проклятое место. Но когда опасность миновала, нервное перенапряжение дало о себе знать самым неожиданным образом: внезапно его колени подогнулись, и он мягко соскользнул в золотистый обморочный туман.

5

Как-то забрался на ветку червь

И прыгнул с нее. Летать

Вздумал бедняга. Залез на ветвь

И прыгнул с нее опять…

Тщетно, приятель, тебе, поверь,

Бабочкою не стать.

…Лабастьеру и Лаану лишь две недели от роду, но они уже крепко подружились. И основой этой дружбы служит то, что оба они одинаково любопытны, шкодливы и вечно голодны.

Голод этот проистекает не от нехватки продуктов, уж где-где, а в королевском-то дворце всегда можно найти, чем полакомиться, а от того, что организм юных бабочек еще продолжает интенсивно наращивать мышечные ткани, а находить и добывать пищу самим намного интереснее, нежели получать ее от прислуги с разрешения родителей.

И вот, в поисках еды и приключений, Лабастьер и Лаан спускаются по крутой лестнице в погреб, что расположен под полом кухни королевского дворца. Улучив момент, когда взрослые покинули кухню, они влетели в окно и прошмыгнули сюда никем не замеченные. Они еще ни разу не были тут, но обоняние их обмануть не может. Запахи категорически свидетельствуют о том, что кроме всего прочего тут хранится самое вкусное, что только можно себе представить — сушеный нектар цветов урмеллы.

Юные самцы двигаются осторожно, даже боязливо. Ведь мир для них пока что является совокупностью пугающих и сладостных загадок. Шаг вниз, еще шаг… Становится все темнее… Миг слепоты, и дневное зрение заменяется ночным. А в этом, еще непривычном зеленоватом свете, мир становится еще более таинственным и опасным. Шаг, еще шаг…

Но вот, наконец, последняя каменная ступенька преодолена, и они достигают горизонтального хода. Касаясь ладонями стенки, они двигаются вперед, а перед внутренним взором Лабастьера почему-то возникает картинка, которая довольно часто встает перед ним. Особенно когда он оказывается в темноте. Это — его самое первое в жизни воспоминание.

…Четверо — мать-королева Суолия, родители-махаоны Дент-Заар с Дипт-Чейен и махаон-церемониймейстер Жайер — внимательно разглядывают его. По щекам Суолии текут слезы. «Он так похож на отца… Как будто бы тот вернулся…»