Собрание сочинений. Том 1 - Петр Павленко

Так возникло несколько отправных точек. Бывший поэт, статьи в журнале, советское гражданство.

Вопрос о стихах родил паузу, ставшую ответом.

— Почему вы бросили писать статьи из Кореи? — спросил затем Шлегель.

Опять пауза.

— Я никогда не писал статей.

— Обычно мы не втягиваем в дела подследственных их родных, но в вашем случае…

Шлегель поглядел на проходчика. Тот был бледен, как в первый час поимки. Два или три раза пробарабанил рукой по столу и, спохватившись, поднял руку и погладил волосы.

«В нем борются два желания — сознаться и продолжать борьбу. Но как ее продолжать, он не знает».

— Вы, кажется, хотите меня о чем-то спросить? — говорит Шлегель.

— Что? Нет, нет.

— В таком случае ответьте на мой вопрос: как вы смотрите на привлечение к вашему делу родных? Или обойдемся без них?

Проходчик поднял лицо.

— Никодим вами взят?

— Да.

— Значит, вы все знали с самого начала?

— Да.

— Так зачем же было валять со мной дурака?

— Без этого валянья вам трудно было бы осознать свое поистине дурацкое положение. Когда преступник пойман, его обыскивают. Вы обысканы. Снимите маску героя. Вы только преступник — фашист.

И Шлегель говорит быстро, как действительно давно ему известную вещь, которую он только скрывал из необходимости, то, что сейчас сложилось у него в сознании:

— Патриот бежал из Владивостока в Корею. Жрать нечего. Патриот писал бездарные стихи — не кормят, писал статьи — не кормят, патриот пошел в диверсанты — и слава, и заработок! Места, знакомые с детства. Как не пройти?

— Я шел убить того, кто заменил Шлегеля, — говорит проходчик.

— Недоубитого Шлегеля заменяю я сам. Я еще жив. Рассказывайте о Никодиме. Можете положить руки на стол, все равно я вижу, как они дрожат.

В полдень Шлегель уехал, давая вперед телеграмму за телеграммой, а когда стемнело, посадили в тачанку и Льва Вересова.

Никодима взяли в ту же ночь, когда Вересов уже ехал в жарко натопленном вагоне, в двухместном купе. Вересов часто выходил в уборную, исподлобья оглядывал коридор и стоящих в нем, шумно беседующих людей. Они пропускали его настороженно внимательно, передавая друг другу: «Эй, пропусти-ка этого, быстро». Тарасюк не отставал от него ни на шаг, а приведя в купе, молчи садился напротив, держа руку в кармане.

— Поговори со мной, — говорил ему Вересов. — Мне всего двадцать восемь лет, брат. Глупо все вышло. Ты колхозник, что ли? Кто ты такой?

Тарасюк молчал.

— Ну, кто ты? Коммунист, чекист? Ну ладно, потом ты меня расстреляешь, а сейчас же можешь поговорить. Поагитируй чего-нибудь, — приставал Вересов к Тарасюку.

И Тарасюк сказал ему тихо:

— Я не имею к тебе уважения, о чем я с тобой буду говорить?

И до самого конца дороги они ехали молча.

Как нашли Никодима, не стоит сейчас рассказывать. Важно лишь то, что люди Никодима гнездились вокруг Зарецкого.

Шлегель рванулся опять на север.

Июль

Шло сто семьдесят пять самолетов из Москвы на Восток.

В этом году на переднем плане, у границы, все начиналось с ругани. Луза не помнил ни одного дня без скандалов и неудач, но когда развернулись пожары, стало казаться, что не было дней без поджогов.

Горело село, горели посты по дорогам, горели сараи с машинами.

Безлюдней, тише, и от этой тишины как-то беднее стали села. За Георгиевкой поймали старика, назвавшего себя «шкрабом». Такого слова давно никто не слыхал, и его потащили в Совет. Старик оказался бывшим белым офицером, шпионом. Его расстреляли без разговоров. На переднем плане Луза подранил кулака Воронкова, перешедшего зимой к белым, да пугнул какого-то японского старика, чуть-чуть не схватив его. За брошенными хуторами нашли бидон керосина и одну японскую гетру.

А в Никольске-Уссурийске день и ночь строили два завода — масложирсиндикат и сахарный; в Спасске заканчивали цементный гигант.

Район нажимал на колхозы со свеклой и с соей.

Не уменьшая площадей зерновых, он требовал еще от колхозов свеклы и сои, хотя и под зерновыми была занята площадь большая, чем до войны.

На пограничном крае, теснясь, осели новые колхозы — веселые хозяйства людей, пришедших заселить край.

Председатель колхоза «Авангард», товарищ Богданов, только потирал руки от удовольствия и азарта.

— Ну, сосед, — говорил он Лузе, — вдарим, значит, по свекле. Помоги только советом, будь уж ты ласков, — хозяева мы молодые.

А сосед с левого бока, высокий сутулый человек, кавалерист по фигуре, сам приехал к Лузе как бы с визитом и предложил двести рублей за постоянную консультацию.

— Я вас, Василий Пименович, — сказал он меланхолически, — никак не могу отрывать от родного колхоза, поэтому будем консультироваться в эти, так сказать, пустые часы, от двадцати четырех и позже.

Сидел он у Лузы часов до пяти утра, замотав расспросами, поразительными по мелочности.

Он, например, спрашивал:

— Во сколько секунд вяжет пшеничный сноп ваша ударница? — и качал головой. — А надо знать, надо знать, Василий Пименович. Вы завтра исследуйте этот вопрос.

Два-три раза ездил Василий Пименович и к нему.

Дежурный по колхозу подскакивал с рапортом.

В красном уголке кто-то вскрикивал: «Смирно!»

Василий Пименович махал рукой и на носках выскакивал в коридор.

— Однако колхозец у вас! — говорил он дежурному, отирая пот с лица.

— Подходящий колхозец, — отвечал тот и, не отвлекаясь лирическим разговором, деловито спрашивал: — Прикажете, товарищ консультант, собрать ребят? По всему видать, доклад желаете нам зачесть?..

— Нет, нет, я к председателю на два слова, — и Луза мчался от него в сторону.

У председателя он заставал семинар с бригадирами полевых звеньев.

— Разложите мне на составные операции процесс уборки сена…

Луза влезал на коня и отбывал к себе.

Через декаду он получил извещение, что назначен уполномоченным района по борьбе с пожарами на переднем плане и приглашался на заседание по выработке конкретных мер борьбы в колхозе «Авангард».

Извещение это привезла ему Голубева, работавшая теперь в райисполкоме инструктором.

Решили выехать в полночь, чтобы к утру быть в «Авангарде»; и еще с вечера Луза заказал тачанку и назначил ехать с собой конюха Пантелеева.

Ночь стояла, как праздник, голубая до слез. В ее голубой тишине не спали, не могли спать ни птицы, ни насекомые. Поля приглушенно гудели их говором. Трава блестела под луной, как стеклянная. Хотелось петь.

Но они ехали молча и осторожно.

На рассвете конюх «25 Октября» Пантелеев прибежал в колхоз «Авангард».

— Наших угнали за рубеж! — крикнул он.

Начальник политотдела укрепленного района Шершавин поднимается рано. Лошади уже фыркают за окном. Обычно он завтракает не дома, а в командирской столовой при батарее семь — сто сорок четыре, куда ежедневно прибывал к восьми часам утра. Обедает он в авиабригаде, ужинает же у себя. По вечерам к нему собираются военкомы и политруки частей.

Рано утром он выезжает на передний пограничный план. Георгиевка долго не выпускает Шершавина из своих зигзагообразных улиц, заваленных кирпичом и лесом на выходах в поле. Старые дома рождают новые. Так из трех старых изб собран радиоузел, за ним баня, кино, на пустыре растет электростанция, по другую сторону политотдела — лаборатория, библиотека-читальня, ясли. Пустыри начинают раздражать рик, как незаполненная графа анкеты, и их все равно обносят заборами, даже если не застраивают.

Начальник района Губер, видно, уже на стройке, в сопках. Мария Андреевна, жена его, изо всех сил барабанит на пианино, чего никогда не решается делать в его присутствии.

— Как начнет она бить по клавишам, все цифры у меня в голове вверх тормашками, — говорит Губер.

Но его никогда не бывает дома. Он целыми днями в сопках, вымазан в цементе, руки разбиты в кровь молотком, карандаш за ухом, как у старого плотника.

Иногда он звонит откуда-нибудь с поста Шершавину:

— Бетоним, комиссар. Мороз двадцать пять, а мы бетоним. Весной воды дадим — схватит, как сталь!

В укрепленном районе можно говорить только о железобетоне, цементе, фотоэлементах, дорогах. Губер интересуется только тем, что у него есть, а на то, чего нет, наплевал совершенно спокойно. Например, корабли или овцы его никак не интересуют, но о свекле он уже говорил с Лузой. Искусство вообще его тоже не занимает, но за искусством и наукой в укрепрайоне он следит ревниво и подозрительно.

— Василий Луза был в тайге, у летчиков, — говорит он комиссару, — прислали летчикам со стройки двести четырнадцать учительницу немецкого языка. Как это тебе нравится?