Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Дилогия. Книга первая - Сен ВЕСТО

Он не переставал думать над тем, что вот вещие сны вещими снами, но после этого уже просто не знаешь, как к этому относиться, стоит ли вообще относиться к этому как-нибудь, рисование вилами на воде есть немножко странноватый субстрат формотворчества, сказал ему накануне чей-то голос, и он никак не мог вспомнить чей. Один из прочих способов извлечения дешевой информации, и вообще все это ерунда, досужий вздор, сны здесь ни при чем, что я, снов, что ли, не видел, все они на один фас, не то это, мизантропы мои, не совсем то; он вот вам треск костей, треск костный, вот вам вересковое поле, взгорье, в смысле, трагическое соцветие закономерностей, веер разноцветных брызг не представимых до сих пор созвучий, случайностей, делающих черный, черно-зелено-голубой антураж еще более черным, зеленым и голубым – теплым… Теплый локоть судьбы. Это было как какое-то наваждение. Кажется, события подразумевали его непосредственное в них участие. То ли предстояло, промахнувшись много дальше и мимо берега, погрузиться в чудовищно глубокие и холодные горные воды, утопить парашют и утонуть в конце концов самому, то ли каким-то образом затем все-таки удастся выпутаться, едва не захлебнувшись, в намокшей и отяжелевшей одежде из паутины не различимого купола, гигантским блеклым мегатойтисом стремительно уходящего ко дну, в полуобморочном состоянии достичь пустынного скалистого берега, все же очень удачно и кстати утопив по дороге свой грузовой контейнер, чтобы после страдать от голода и сильного насморка, одиноко и потерянно слоняться меж неподвижных рыжих космических сосен, но все равно по-настоящему проголодаться ему не дадут, его будут ждать в высокой траве у озера, кто-то не добрый, раздраженный длительным ожиданием, похожий разом и на пятнистую гиену, и на серебристый одуванчик, и вначале он будет искать сук потяжелее и покрепче, а затем утомительно долго и нудно искать подходящее дерево…

Неземной красоты темная, с чистым тенистым озерком глазница крутобокой синей ложбины, ограниченная зубьями гранитных, граненых, изрезанных глубокими трещинами дремучих скал, с одного края, и коричнево-рыжими под плотной пышной крышей листвы частоколом высокоствольных деревьев, с другого, была безжалостно сдавлена, втиснута дикой зеленой тучей кедрового нагорья в скалистую лощину. С высоты птичьего полета все это, неприступное голое ущелье и безжизненное чистенькое озерко, тихо игравшее на непроницаемом лазурном зеркале воды изумрудными бликами, казались слепленными из обрывков цветной кинопленки, красок было слишком много, здесь всего было слишком много, в особенности пустого сиреневого пространства и бездонных пропастей, – изображение шалило, ставя и переставляя местами наведенную картинку, разбавленный белесой дымкой горизонт и неровный излом полупрозрачных глыб далеких горных хребтов. Но со стропоуправлением удалось в конце концов разобраться, и все встало на свои места. Это озерцо дальше по курсу приковывало взор, оно удивляло законченностью цветов и оттенков. Что-то, похоже, не совсем в порядке было тут с воздухом, оно просто не могло быть таким красивым и ультрамариновым. Резких красок здесь все-таки чересчур, голубого многовато. Солнечного. Черного и непроглядного, впрочем, тоже хватало. Теперь ощутимо потягивало крепким сквозняком, определенно снося все ближе к пустому гранитному отвесу.

Не без усилий разминувшись с некстати возникшим вдруг справа лысым иззубренным утесом, щедро присыпанным чем-то, напоминающим многочисленные фрагменты выбеленных костей животных, Гонгора поддернул стропу неповоротливого купола и направил свои сомкнутые стопы к отлогой песчаной озерной отмели, до ее круто оборванной у сосняка извилистой косы оставалось уже совсем немного. Поправив пальцем край затянутого на голове капюшона ветровки, чтоб не застил, он посмотрел вниз прямо под собой, постукал пару раз краями горной шнурованной обувки друг о дружку и напрягся, готовясь к сильному удару по ногам. Под ним, с далекого дна беспросветной расщелины восходили к свету потоки вековечной зябкой сырости. Просочились в игольное ушко, подумал он, выжидая еще и торопливо поддергивая стропы в ожидании удара, смягчая посадку наклоном купола. Если бы не пилот, не подгадай он так хорошо время и ветер, неизвестно где бы сейчас висел, торчал бы в гордом одиночестве где-нибудь на макушке стометровой пихты. Хотя попробовал бы он ошибиться, за такую мзду можно было организовать не просто добросовестную доставку – проводы можно было организовать, с теплой речью, с застольем и сопровождающими его лицами. Это так, конечно, к слову, без всяких речей жилось нам неплохо до сегодня и, даст случай, как-нибудь, худо-бедно перетопчемся и дальше, Гонгора шепотом выругался, минуя торчащие из шапки листьев иссохшие пальцы сучьев и непроизвольно напрягаясь всем телом. Едва не задев за лохматые шишкастые ветви старого растения, просторно раскинувшегося над отмелью непробиваемой кроной, походившего стройностью на изуродованное грозами и временем мамонтовое дерево, Гонгора сорвался дальше вниз, провалился мокасинами в податливую серую крупу слежавшегося песка, тут и там поросшего стрелками травинок, с некоторым усилием походил по бережку у воды, гася норовивший попрыгать на ветерке надутый парусом купол. Потом он разоблачился, скинул штормовку, олимпийку я отсыревшую футболку, поозиравшись в некотором недоумении по сторонам – было не совсем понятно, откуда могли взяться тут плоские клепаные части, проглядывавшие оплавленными краями кое-где из травы, то ли обломки вертолета, то ли не до конца сгоревшие в слоях атмосферы детали орбитальных модулей, – разложил все аккуратно на нагретом песке просохнуть и так, голый по пояс и счастливый, взмокший от пережитого напряжения, подтянув штаны и пояс, собрав по длине стропы косицей, затолкал как попало все хозяйство в отдельный чехол и огляделся еще раз.

Пахло здесь просто удивительно хорошо.

Пахло хвойным лесом. Далекое гуканье чего-то монотонного, хищно-неторопливого и, вероятно, с крыльями перемежалось беспечным треньканьем умиротворенных сытным днем птичек. Сразу за отмелью, у нависшей над неподвижной озерной водой стены темного соснового бора голубели мелкие цветочки и зеленели на тесных сочных лужайках посыпанные яркими ягодками листочки, воздух гудел. Мимо куда-то сорвался, зигзагами понесся сам себя напугавший полосатый комар. Мух еще не было, но угадывалось присутствие шмелей. Множество тяжелых откормленных шмелей, гудящими неспешными геликоптерами перемещавшихся от цветка к цветку в обществе изнывавших от безделья, слонявшихся по полянкам без определенной цели носорогатых жучков и мотыльков. Над головой было летнее утро, под ногами заповедная живая земля. И лес, сказал себе Гонгора. И вода – в полнеба. Огня, по всей видимости, все это еще не знало. Настроение по этой причине переживало период подъема. От этого возникало некое странное предчувствие и было немного не по себе. Словно ничего еще здесь, в этой жизни по-настоящему не происходило и что-то начнется сейчас, с этой минуты, с eго приходом, славное или бестолковое, высокое или беспутное, случайное или давно ожидаемое, мимолетное, преходящее рано или поздно или же долгое, на эпохи, мало от него зависящее и тоже преходящее в конце концов. Выбор сделан, и время пошло. Здесь пахло смолой и сумеречной лесной сыростью. Тишиной. Здесь все следовало видеть иначе. Было удивительно хорошо.

Было необыкновенно уютно еще и oт мысли, что станет совсем хорошо, когда начнет трещать сухими сучьями костер и забулькает в котелке вода для утреннего чая, такое дело надо отметить. Следов огня не будет, сказал он лесу, настороженно притихшему, после меня не остается следов. К лесу с детства испытывалась большая приязнь, и поступать иначе он не умел. Все-таки мне удалось вырваться, подумал он. Задрав голову, Гонгора окинул взглядом макушки скал высоко над лесом. Дальше за ними рисунки снежных вершин и кряжей, блеклых и нечетких, как бы близких, не очень отдаленных, подчеркивали небесную синеву летнего утра. Заповедник теней радовал глаз.

Расшнуровав, он выгреб из контейнера плотно упакованный провизией и кое-каким походным скарбом новенький рюкзак из прочного и легкого авизента, из рюкзака достал цветастый мягкий мешок с туго спеленутым спальником, чтобы было на чем сидеть. Чехол спального мешка выглядел поношенным, полинявшим, сам застиранный спальник смотрелся не лучше, его стеганные некогда на домашней машинке авизентовые недра были самопально, но аккуратно и со знанием дела выложены густой теплой собачьей шерстью, чесаной с кавказской овчарки не один сезон, прострочены и перехвачены в местах стыков шелковой нитью, он неоднократно уже проходил испытания в неблагоприятных условиях горного климата, давал при случае возможность спать под открытым небом, плохо сырел, не сбивался, легко преобразовывался при большой необходимости системой лямок и пластиковых зажимов в еще один вместительный рюкзак и вообще служил предметом особой гордости. Подтащив ближе к рюкзаку валявшуюся неподалеку сухую разлапистую сосновую ветвь и расположившись, Гонгора достал с пояса нож, извлек на свет чуть подкопченный на дне алюминиевый котелок, кружку с деревянной ложкой, банку рисовой каши без мяса, банку отличной голландской тушенки, сгущенку, бумажный пакет сухариков, полиэтиленовый пакет шоколадных конфет, распечатав, положил одну в рот, ухватил удобнее в руке нож и, не теряя времени, принялся за работу. Все же это особый случай в практике нашей стаи, подумал он. Все-таки я вырвался.