В гостях у Берроуза. Американская повесть - Александр Давидович Бренер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это значит: ВСЯ ЛИТЕРАТУРА – СПЛЕТНЯ.
Неплохо сказано, правда?
8
Но я-то не пишу литературу. То, что вы читаете сейчас – не литература.
Могу заверить вас даже по-английски: THIS IS NOT LITERATURE, леди и джентльмены.
А что же это такое?
Философский трактат, вроде Витгенштейна или Спинозы.
Я хочу быть философом, а не шпионом!
Я хочу мыслить!
9
Шучу, конечно.
На самом деле я всю жизнь пишу юношеские приключенческие мемуары.
Я изобрёл этот жанр и горжусь этим.
10
Но вернёмся в тот бар в Лоуренсе.
Вернёмся к двум этим типам.
Они говорили о Дэвиде Войнаровиче – художнике и писателе, которого я обожал с тех пор, как открыл его творчество в 1991 году в Тель-Авиве.
Помню, я листал его альбом в книжном магазине Steimatzky и думал: «Как круто!»
И украл эту книгу.
Я с первого взгляда был покорён его искусством.
Особенно мне нравились фото, на которых Войнарович ходил по Нью-Йорку в маске Артюра Рембо и задирался к прохожим.
Он был бунтарём и выставлял свои картины в сквотах.
Войнарович однажды сказал: «Проклятая история человечества не даёт мне спать по ночам уже тридцать три года».
А умер он, когда ему было тридцать семь лет – от СПИДа.
Я очень обрадовался, услышав его имя в баре в Лоуренсе.
Я подумал: «Где Войнарович, там и Берроуз!»
11
Один тип – толстоватый, с круглой башкой и конопатыми щеками – промолвил:
– Войнарович вовремя помер. Его не успели приручить и прикарманить.
А другой, похожий на доходягу:
– Вовремя даже бабочки не помирают.
Первый тип:
– Войнарович в своём искусстве говорил на языке плебеев. И умел молчать, как камень.
И доходяга:
– Такого просто не бывает.
Но конопатый его не слушал:
– А теперь Войнарович – всего лишь музейный призрак, фантом, химера.
Но доходяга тянул своё:
– Призраков не бывает. Как сказал Эдгар Алан По: «Призраки не существуют. Есть лишь смертные, которые маскируются под призраков, и смертные, которые этих призраков боятся».
– По сказал такое?
– Да, причём от всего сердца.
– Ты издеваешься надо мной, buddy?
– Нисколько. Я тоже считаю, что это неплохо, когда люди помирают. Если бы они были бессмертны, то давно бы всё сожрали и обосрали.
– Но Войнарович слишком рано помер! Он не сделал того, что мог бы сделать! – вскипел конопатый.
Доходяга, однако, смотрел на это скептично.
Он сказал:
– Oh, baby.
12
И тут я встрял в их разговор и выразил своё восхищение Войнаровичем, написавшим однажды, что было бы очень хорошо, если бы друзья каждого умершего от СПИДа американца отвозили его труп в Вашингтон и кидали на ступени Белого Дома.
Кстати, прах самого Войнаровича его собственные друзья высыпали на лужайку Белого Дома.
Поэтому я воскликнул:
– Войнарович – гений!
Доходяга посмотрел на меня как на идиота, а конопатый сказал, что знал Войнаровича лично.
И добавил:
– Мы с ним встречались в Нью-Йорке. И тоже пили пиво в баре.
Мы пожали друг другу руки.
Конопатого звали Томас, и он был писатель.
А как звали доходягу, я уже не помню.
Он так и останется в моём рассказе безымянным доходягой.
Такое ведь тоже бывает.
13
– Ты ведь не американец! – сказал мне Томас. – Откуда тебя занесло в нашу долину плача?
Я уверил его, что приехал из России специально, чтобы увидеть Уильяма Берроуза и поговорить с ним. – Ах так, – заявил Томас. – Отлично. Тебе повезло: я знаю старого Билла. Могу отвезти тебя к нему, если угостишь меня бурбоном.
Я тут же согласился.
Мы опрокинули по две стопки Four Roses, а потом ещё по две.
А доходяга, кажется, пил пиво.
Потом мы ещё посидели и поболтали о Войнаровиче, который, как оказалось, очень уважал Берроуза, и о Берроузе, который, как сказал мне Томас, платил Войнаровичу тем же.
В конце концов человек, похожий на доходягу, ушёл, сказав на прощанье:
– Защити вас Бог от всех знаменитостей на свете.
14
Мы с Томасом сели в его старый пикап и помчались по улицам Лоуренса.
Наступал вечер, и в небе кружились громадные стаи каких-то чёрных пташек.
Они клубились, образовывали всякие эфемерные формы, которые тут же распадались.
– Они всегда здесь в это время года, – сказал Томас. – В них иногда стреляет Берроуз, чтобы развлечься. Но он никогда не попадает.
– Берроуз очень любит стрелять?
– Да, он даже в насекомых стреляет.
– В мух? – спросил я, вспомнив рассказ Пушкина «Выстрел».
– В мух и в комаров, в стрекоз и в ос, в собачьих блох и в горящие свечки. Но он редко попадает.
– Я читал, что он создаёт живопись, стреляя по банкам с краской.
– Да, и это тоже.
– А вы любите стрелять? – спросил я Томаса, чтобы спросить что-то.
– Нет, я больше интересуюсь Карлом Густавом Юнгом. Он сказал: «В каждой идее в зачаточном виде присутствует её противоположность». Я – противоположность Берроуза в зачаточном виде. Поэтому я не стреляю.
Мне понравилось высказывание Юнга.
А Томас:
– Имей в виду: встречаться с Берроузом опасно. Как сказал Юнг: «Встреча двух людей подобна контакту двух химических веществ: если есть хоть малейшая реакция, изменяются оба». Но Берроуз уже не может измениться. – Поэтому встречаться с ним опасно?
– Ну да. Но встреча с самим собой является самой неприятной и опасной. Это, кстати, тоже идея Юнга.
15
Всю остальную дорогу мы молчали.
Я переваривал сказанное Томасом, как удав – упитанного гуся.
Кроме того, я хлебнул лишнего в баре.
Ну и, конечно, я волновался перед встречей с автором книги «Word Virus: The William S. Burroughs Reader».
16
Возможно, читатель знает, что Берроуз считал человеческий язык опаснейшим вирусом, заразившим белых людей много тысяч лет назад, когда они ещё жили в пещерах.
Белые люди с незапамятных времён были источниками заразы.
А теперь слово-вирус изводит не только белых, но и всех остальных несчастных.
Лучше не извергать слова, чтобы не распространять заразу, а сохранять молчание (хотя оно часто наполнено словами).
Я же, рассказывая эту историю, всё время извергаю и извергаю.
Но что поделаешь: я ведь рассказчик!
Рассказывание сказок, баек и былей: это не хворь и не бизнес, а страсть и трепет.
Или это всё же хвороба?
Даже
