Елисейские поля - Жильбер Сесброн

Три дня спустя он вызвал господина Пупардена к себе в кабинет.

— Вы не читали этого, дядя Альбер?

И протянул тому газету со статьей о новом статусе акционерных обществ, которую бедняга добросовестно прочел, не поняв в ней ни слова.

— Я в отчаянии, — сказал Адриен, когда тот закончил чтение.

— В отчаянии? Но почему? — жизнерадостно осведомился дядя.

— Разве вы не видите, что эти новые правила вынуждают нас ликвидировать «Синопкино»?

— Какая жалость! — воскликнул господин Пупарден, полагая, что речь идет о симпатичном маленьком гербе. — Это, право, досадно.

— В общем, — в замешательстве закончил Адриен, — хорошо, что вы не ушли окончательно из министерства.

— То есть… Как же это, я… Вы хотите сказать, моя должность…

— Но поймите, дорогой дядя, раз не будет больше фирмы, не нужен и управляющий!

От унижения и гнева господин Пупарден побелел.

— Я думал… Я считал, что уж мне-то вы подыщете место, учитывая…

— Увы, Дядюшка, моим компаньонам вы не родственник, и у них нет никаких причин…

— Я имел в виду вовсе не это, — перебил его господин Пупарден. — Я полагал, что, учитывая мои заслуги…

Адриен не верил своим ушам. На какое-то время он лишился дара речи и наконец выдавил из себя:

— Конечно, конечно, но я… то есть мои компаньоны имеют возможность оставить лишь технический персонал рекламной фирмы, понимаете? Исключительно специалистов.

— Ну что же, — поджав губы, заключил господин Пупарден, — я рад, что смог оказаться вам полезным эти полгода!

С этими словами он удалился. Адриен не знал, смеяться ему или негодовать, и выбрал среднее: он саркастически рассмеялся.

Господин Пупарден шагал по Елисейским полям и делился горькой вестью со своими приятелями: актеришками, статистами и несостоявшимися режиссерами.

— Бедняга Пуп! — восклицали те. — А… кто будет вместо вас?

Только один спросил у него:

— В какую же фирму вы собираетесь пойти теперь?

— Еще не знаю, — захваченный врасплох, ответил господин Пупарден и машинально добавил: — Во всяком случае, они еще услышат обо мне!

Двадцатому по счету, который стал с тревогой допытываться: «А кто же вас заменит?» — готовясь запомнить имя нового фаворита, озлобленный господин Пупарден гордо бросил: «Пупардена никем не заменишь!» — и вскочил в автобус, растолкав людей и даже не подумав перед ними извиниться. Он так шумно сопел, что попутчики удивленно поглядывали на него. Время от времени он качал головой, пожимал плечами, бормотал: «Мерзавцы!» — и не заметил, как проехал свою остановку.

— Что ж теперь? — спросила госпожа Пупарден после того, как он в третий раз пересказал ей утреннюю сцену в бюро. — Что ты будешь теперь делать?

— Я… пойду служить к его конкурентам, — выпалил он, — и покажу, на что я способен!

— Альбер, ты не сделаешь этого!

— Буду я еще с ним церемониться!

— Адриен — мой племянник! — отчеканила она с вызовом.

— Ах да, верно. — Будто нехотя, а на самом деле с облегчением отступил он. — Есть вещи, недопустимые между родственниками.

Обняв его, госпожа Пупарден заплакала, и он слегка устыдился своего позерства.

— Но тогда что же делать? — спросил он, тяжело опускаясь на стул.

— Может, вернешься… в министерство? — робко подсказала госпожа Пупарден.

Он был признателен ей за то, что она избавила его от необходимости сказать это самому.

— Но люди! Что мы скажем людям?

Целых полгода им можно было не оглядываться на людей, и вот теперь снова… Деньги уходят — люди возвращаются.

— Скажем, что все это для тебя недостаточно серьезно, — предложила госпожа Пупарден, словно напоминая ему его собственные слова.

— Нет, лучше — что я поставил дело на рельсы и теперь могу со спокойной совестью…

— Да, такая жизнь чересчур утомительна для человека твоего возраста — это я и хотела сказать, — подхватила госпожа Пупарден, — это непосильная нагрузка на сердце.

— Опять сердце… — невесело улыбаясь, произнес ее супруг. — Но в таком случае что мы скажем, когда я вернусь в министерство?

— Просто-напросто — что ты еще не в том возрасте, чтобы сидеть без дела.

— Или, может, — не без стыда предложил он, — что начальник в порядке личного одолжения попросил меня вернуться, чтобы помочь ему навести порядок в конторе. Да, это, пожалуй, вполне приемлемо Ну а что касается Адриена…

Он снова готов был вскипеть.

— Что касается Адриена, — мягким, но не допускающим возражений тоном заявила Эмма Пупарден, — то его мы на днях пригласим на обед, чтобы показать… И смотри, как все удачно сложилось, — перебила она сама себя с наигранной бодростью, — я как раз очень недовольна нашей служанкой и собиралась ее рассчитать!

Смысл ее слов дошел до господина Пупардена не сразу, но потом он понурил голову: пока в нем бушевало уязвленное самолюбие, он совсем забыл, что потерял шесть тысяч франков…

Господин Пупарден дал знать в контору, что выйдет на службу в понедельник. В это утро он пришел с опозданием, так как машинально надел свой шикарный костюм и ему пришлось переодеваться. В автобусе старые его привычки вступили в борьбу с новыми: он впрыгнул на ходу, но ноги сами понесли его к привычному месту; он достал платок, но тут же стал высматривать в окне кинотеатры. Подходя к министерству, он все еще был полон снисходительности к своим убогим сослуживцам.

— Добрый день, мсье Эмиль!

Рассыльный поднял глаза от газеты:

— А, это вы, мсье Пупарден…

И вновь погрузился в чтение. Господина Пупардена это озадачило: «Можно подумать, мы виделись с ним только вчера!»

Такой же прием он встретил у господина Вотрье, своего коллеги, и у мадемуазель Терезы, секретарши. «Они настолько закоснели в рутине, что даже время для них остановилось…» «Как поживаете?» — спросили его, и он необдуманно ответил: «Прекрасно!» — забыв про сердце и про отпуск по болезни.

Начальник, пожимая ему руку, бросил на него странный взгляд. Господин Пупарден долго устраивался, копался в ящиках стола; его коллега хмурился, а мадемуазель Тереза молча испепеляла его взглядом, как будто он раскашлялся во время концерта.

Господин Пупарден нашел контору чересчур мрачной.

— Раньше я как-то не замечал, что здесь так уныло, доверительно сообщил он господину Вотрье. — Надо будет принести хоть парочку фотографий…

— Может, афиш? — предложил тот лукаво.

— А что, неплохая идея, — радостно оживился господин Пупарден.

Спустя некоторое время он вдруг надумал продиктовать секретарше письмо. Мадемуазель Тереза возмущенно фыркнула. Затем ему пришло в голову, что жена ждет его к обеду, как прежде, не раньше часу дня, — не мешало бы напомнить ей, что из министерства он уйдет в двенадцать.

— Позвоню-ка я домой, — как ни в чем не бывало заявил он.

От такой наглости у остальных полезли глаза на лоб. Без четверти двенадцать, когда они начали собираться, господин Пупарден отпустил шутливое замечание по поводу их торопливости. С перерыва он пришел позже положенного. Незадолго до конца рабочего дня его вызвал к себе начальник.

— Мсье Пупарден, — начал он, — я долго терпел ваши выходки, однако считаю своим долгом предупредить вас, что всему есть предел. На службу вы являетесь с опозданием и даже не считаете нужным извиниться, строите из себя бог весть что, болтаете по служебному телефону, диктуете письма, собираетесь развесить в присутственном месте фотографии актеров и киноафиши. Одним словом, распоряжаетесь, словно вы тут царь и бог. Уж не хотите ли вы создать государство в государстве? Если вы не можете отказаться от подобного образа действий, возвращайтесь на Елисейские поля!

Каким тоном произнес он последние слова! Откуда он мог узнать? От людей, понятное дело…

Господин Пупарден, который до сих по смиренно внимал отповеди начальника, держа руку на груди (у больного сердца) и пытаясь время от времени вставить: «Но…» или: «Позвольте…», внезапно распалился: «Неужто я позволю командовать над собой этому ископаемому, которому цена каких-нибудь полторы тысячи франков в месяц, — я, глава „Синопкино“, душа киностудий, старина Пуп, я, стоящий шесть, а то и все семь тысяч?» Он разразился гневной тирадой, наливаясь краской и брызгая слюной начальнику в лицо; от волнения он присюсюкивал сильнее обычного — ну и пусть! Он знал, что его сослуживцы, все трое, припали ухом к дверям, знал, что сам себя выдает, рассказывая о Елисейских полях, о своих секретаршах, афишах, студиях, — пусть! Он уже не в силах был остановиться. Обвиняя, клеймя позором, он перешел на крик. Он свалил в кучу все: деспотичных родителей, нудных священников, самодовольных корсиканских унтеров, угодливых чиновников, алчное государство, зеленые папки, время, растраченное на подхалимаж, на притворство, на ничтожные интриги… Он вывернул себя наизнанку, вывалил наружу всю мерзостную ношу, которую годами таскал в себе, привыкший помалкивать, как человек покладистый. Это походило на грандиозный скандал — с битьем посуды и окон; или будто ветер, переходящий в ураган, срывает одежду и парики, бьет в лицо, разметает бумажки из папок — какая благодать! Облегчив душу, господин Пупарден был счастлив и готов пойти на мировую. Еще немного — и он сказал бы: «Чего уж там, все утрясется, главное — понять друг друга! Я такой: могу погорячиться, вспылить, но, в сущности, я добрый малый. Да и вы тоже! Давайте же вашу руку, шеф, и забудем обо всём!»