Меандр: Мемуарная проза - Лев Лосев

Вот почему могло случиться совершенно невероятное по газетным масштабам 1951 года событие: футуристическая демонстрация на филологическом факультете Ленинградского государственного ордена В.И. Ленина университета им. А. А. Жданова. Несколько восемнадцатилетних первокурсников — Эдуард Кондратов, Михаил Красильников и Юрий Михайлов, наряженные в сапоги и рубахи навыпуск, 1 декабря 1951 года пришли в университет и, усевшись на пол в кружок в перерыве между лекциями, хлебали квасную тюрю из общей миски деревянными ложками, распевая подходящие к случаю стихи Хлебникова и как бы осуществляя панславянскую хлебниковскую утопию. Конечно, их разогнали, их свели в партком, их допрашивали, кто подучил, их призывали к раскаянию и выдаче зачинщиков (увы, и то и другое частично имело место), их шельмовали на открытых комсомольских собраниях и в закрытых докладах, наконец, Красильникова и Михайлова выгнали из комсомола и из университета; в рабочей среде, на заводе, они должны были завоевать право продолжать изучать старославянский язык и основы марксизма-ленинизма. По меркам эпохи они отделались легко, и тому были две причины: во-первых, внешне русофильский характер хеппенинга (главное, что не жидовские космополиты), во-вторых, они, сами того не подозревая, своей эскападой удружили массе молодых прохвостов, которым требовался трамплин для карьеры, — появилось кого шельмовать, демонстрируя собственную идейность и бдительность, на каком основании подсиживать — не проявившее достаточной бдительности — начальство и т. д. и т. п. Добрый десяток карьер начался в тот декабрьский денек: один напечатал статью в "Комсомолке", приобрел репутацию "боевитого журналиста", а один даже, начав с того, что волочил славянофилов за шиворот в партбюро, дошел в конце концов до службы в ЦК.

Во время шельмований и бичеваний всплыло еще одно обстоятельство, ранее, именно в силу своей невероятности, проскользнувшее незамеченным. Неофутуристы успели выпустить осенью 1952 года несколько рукописных альманахов. Надо сказать, что до окончательного разгрома в декабре неофутуристы уже успели разделиться на две непримиримо враждующие фракции, одна выпустила альманах под названием "Брынза", на выход которого другая откликнулась экстренным выпуском альманаха "Съедим брынзу!". Видимо, сами альманашники в глубине души считали свое дело не более чем игрой, но божественная то была игра, раздвигавшая горизонты слова и смысла, невероятные в эпоху, когда вершиной поэзии считалось "Я вышел на трибуну в зал, / Мне зал напоминал войну…" или "Позвольте мне сказать Вам это слово, / Простое слово сердца моего…". Блестящее жонглирование метрами, аллитерациями, рифмами ставило сюжет (содержание) в небывало ироническое, гротескное наклонение. К сожалению, в памяти только обрывочные, вероятно, не лучшие строчки (как помнится, это из совместных опусов Красильникова-Михайлова).

Из экзотической любовной поэмы "Чаанэ":

Чаанэ застенчива,

Чаанэ отчаянна,

Чаанэ изменчива

Чрезвычайно.

Чересчур черна,

Вычурна.

…………………..

Умчи

В Урумчи,

Доскачи

До Маныча.

Не мычи,

Не кричи,

Я хочу

Сама начать…

Из революционной поэмы об Индонезии:

Несем дары и зло мы,

Дар-уль исламы,

Носам дыры изломы

Да руль осла мы.

В 1953 году авторов пустили обратно в университет. Сталин мертв. Берия низвержен. На радостях они пишут поэму в строк 150 палиндромов. Помню только два, посвященных бериевским сатрапам:

Ездил гоголем смело Гоглидзе.

Волю Кремля мял Меркулов.

Эта акробатика говорила нашему сердцу и воображению куда больше, чем сочиненное по тому же поводу "официальными" поэтами университетского литобъединения Гусевым и Шумилиным "Цветет в Тбилиси алыча / Не для Лаврентий Палыча, / А для Климент Ефремыча / И Вячеслав Михалыча…". НОСАМ ДЫРЫ ИЗЛОМЫ! — как дверь ударом ноги распахнуть.

Я говорю "нашему сердцу", потому что в 1954 году появились в университете мы — Уфлянд, Ерёмин, Виноградов, Кулле и я, а потом и Кондратов-младший — и сразу безоговорочно взяли Михайлова и Красильникова в наставники. То есть, разумеется, "нас" было больше. Но, во-первых, здесь идет речь лишь о сочинявших стихи, а во-вторых, некоторые были не совсем "мы". Не на сто процентов.

Для всех знаком принадлежности к клану остались характерные красильниковско-михайловские интонации — утрированный распев "а-ля рюсс", лукавая манера речи, в которой смешаны хрестоматийно-простонародные (в общем-то, малоупотребительные сейчас) выражения с советскими фразеологизмами, произносимыми не без восторга ("А хороша нынче статья в "Правде" — "Дадим по шапке литературным двурушникам!" — Да, недурна. Крепко пишет, паршивец". Так мы вели разговоры, и называние вещей своими именами казалось нам плоским)[59].

Не менее важным элементом творчества, чем писание стихов, была для всей нашей группы своего рода жизнь напоказ, непрерывная цепь хеппенингов. Мы пили фантастически много, за исключением Михайлова, который не пил ничего спиртного. Но наши выходки не были буршеством или российским пьяным куражом. Всем хорошим во мне я обязан водке. Водка была катализатором духовного раскрепощения, открывала дверцы в интересные подвалы подсознания, а заодно приучала не бояться — людей, властей.

Даже удивительно, что при такой-то внимательной любви к водке лишь один-два человека из нас по-настоящему спились. Здоровье-то, не говоря уж о карьерах, мы себе пьянством попортили, но это другое дело, небольшая, в общем-то, цена за свободу, за понимание, за прекрасные стихи.

С Виноградовым и Ерёминым мы шли под вечер по Невскому. Толпа была тороплива по случаю мороза. Я сказал: "Хотелось бы прилечь". "Хорошо бы", — сказали спутники и стали укладываться. Мы легли навзничь на тротуар у входа в здание бывшей масонской ложи, где позднее разместилась редакция журнала "Нева". Как всегда, прохожие не знали, как реагировать. Некоторые почтительно останавливались и спрашивали, в чем дело. Мы дружелюбно отвечали, что прилегли отдохнуть. От этого простого ответа на стандартных лицах вдруг возникало отражение мучительной работы мысли, словно бы невыносимой для рядового советского прохожего; и люди торопились уйти. Мы смотрели на звезды, обычно не замечаемые над Невским, и говорили что-то приличествующее разглядыванию звезд: о Кантовом моральном императиве и, модная в ту пору тема, о Федоре Михайловиче на весах Кантовых антиномий. Два лица, рябое голое и обожженное бородатое, склонились над нами, поэтов Дудина и Орлова. Мы пожелали им доброго вечера. Поэты почему-то испугались и ушли. Видимо, пить водку.