Русская армия на чужбине. Галлиполийская эпопея. Том 12 - Сергей Владимирович Волков

не решаясь сразу на активные действия. А нервное напряжение с обеих сторон все росло и росло и наконец достигло высшей точки и разрядилось. Толпа освирепевших казаков с криками и ругательствами стала теснить французов. В таких случаях, как говорят, «ружья сами стреляют». Не обошлось без этого и здесь. Французы стали стрелять. Казаки отвечали. Началась перестрелка. Чем бы она кончилась, один Бог знает, но в эту минуту выбежавшие на шум из своих землянок начальники частей и офицеры вмешались в толпу и уговорили казаков оставить французов. Неохотно, как говорится, с оскаленными еще зубами, казаки разошлись по землянкам. К счастью, перестрелка не принесла больших жертв. В результате только два француза и два казака были ранены.

Тем не менее этим дело не кончилось. Две сотни Калединского полка, в полном составе, с офицерами, ночью снялись и ушли в Болгарию.

Судьба ушедших неизвестна. Кроме того, много казаков в одиночку и группами ушло тогда из лагеря, предпочитая безызвестное бродяжничество, голод и лишения поездке на Лемнос.

Тревожную ночь провели тогда французы. Но настроение казаков уже спало, громадное нервное напряжение уже разрядилось, увещания вмешавшихся начальников возымели свое действие, и казаки относительно успокоились. На утро следующего дня погрузка продолжалась как ни в чем не бывало. Только казаки порою кидали злобные взгляды на французов да французы как-то поджимались, боязливо озираясь кругом и крепче сжимая свои винтовки.

В то время уехали на Лемнос часть штаба корпуса с учреждениями, штаб 1-й дивизии с управлениями и учреждениями, Сводно-гвардейский, 3-й Калединский, 4-й Назаровский, 5-й Платовский, 6-й Ермаковский и Терско-Астраханский полки и 1-й и 2-й артиллерийские дивизионы, всего 4300 человек.

В приказе по Всевеликому Войску Донскому от 14 января атаман говорил, что, объезжая лагеря Донского корпуса, он указывал казакам, какие последствия ожидают тех, кто не подчинится приказу о переходе на Лемнос, просил начальников разъяснить подробнее всем казакам настоящее положение и называл преступным легкомыслием сбивать казаков с толку обещанием вывести их куда-то подальше от острова Лемнос, если все же переезд на него будет решен бесповоротно.

«К глубокому сожалению, – говорилось в приказе, – только штабы и немногие части подчинились вчера приказу о переезде на Лемнос, когда он был все же отдан французским командованием, и в порядке сели в поезда. Значительная же часть казаков, поверив глупым басням об острове и поддавшись бесчестной агитации, не без участия, по-видимому, и агентов-большевиков, отказалась от посадки и даже оказала вооруженное сопротивление французским властям… Во избежание повторения того же и в других лагерях подтверждаю приказ французского командования и приказываю беспрекословно его исполнить». Однако дальнейшая перевозка казаков на Лемнос французами была приостановлена, жизнь в Санджак-Тепе постепенно начала входить в обычную колею и вскоре снова потекла прежним порядком.

На место уехавших из Чилингира были переселены почти все беженцы. Стремясь по возможности разгрузить Чилингир, командир корпуса отдал приказ о переселении в Санджак-Тепе некоторых строевых частей. Уже переселились Донская учебная пулеметная сотня и 1-й Донской запасный конский дивизион, когда французы прекратили дальнейшую разгрузку Чилингира.

С переселением беженцев и уходом многих строевых частей жизнь в лагере резко изменилась. Появились толпы неряшливо одетых людей, появилась толкучка, и даже в увеличенном, по сравнению с Чилингиром, размере, где продавалось все, до спиртных напитков включительно; впрочем, последнее было прекращено в самом начале энергичными мерами командира корпуса, сократившего заодно и толкучку до минимума.

Надо заметить, что Санджакский лагерь был в самом выгодном положении сравнительно с другими лагерями. Шоссе Хадем-Киой— Санджак-Тепе, связующее интендантский склад с лагерем, было местом ежедневных посещений командира корпуса, который как бы со стороны постоянно наблюдал жизнь лагеря, и если что-либо выходило из обычной колеи, распускалось, то это немедленно замечалось и неукоснительно подтягивалось. Не укрылась от зоркого взгляда комкора и толкучка.

Беженцы, представлявшие доселе беспорядочную толпу, никем не управляемую, так как комитеты никаким авторитетом не пользовались и не могли нормировать беженскую жизнь, беженцы эти были организованы наподобие воинских частей. Приказом по корпусу от 8 февраля за № 25 все беженцы лагеря были сведены в два полка, был назначен начальник беженского лагеря, подчиненный в порядке сношений и внутреннего быта начальнику Санджакского войскового лагеря, причем «установленному приказом Донского атамана лагерному комитету беженцев предоставляется круг деятельности, указанный означенным приказом, не касаясь общих правил внутреннего порядка в лагере».

Еще с первых дней декабря и в Чилингире, и в Санджак-Тепе на толкучке неизвестными лицами скупались русские бумажные деньги, на которые устанавливали различные цены; за романовские, донские и добровольческие, но в то время, когда цена на них в Константинополе доходила до 8 —10 турецких лир за миллион, в лагерях она никогда не поднималась выше полутора лир.

В феврале пошли слухи о Кронштадтском восстании, и в связи с этим оживилась торговля деньгами, причем средоточием этих денежных операций, естественно, являлся Санджак-Тепе, как один из крупнейших беженских лагерей района Константинополя.

Цены на деньги значительно поднялись, теперь уже миллион расценивался в ЗУ2 – 5 лир, причем цены эти постоянно колебались не только каждый день, но даже по нескольку раз в день, и казаки, как заправские биржевики, вели настоящую биржевую игру. В лагере называли фамилии нескольких казаков-беженцев, «крупных биржевиков», «делавших день» и в значительной степени устанавливавших курс. С течением времени санджакская «биржа» приобрела такое значение, что где-нибудь в Чилингире, покупая или продавая деньги, прежде всего справлялись – а почем в Санджаке?

9 февраля лагерь был несколько взволнован приказом по корпусу № 24, которым предписывалось отправить на Лемнос все оставшиеся части; при этом предписывалось отправить только одних воинских чинов. Беженцы оставались в Санджак-Тепе, где должны были быть сконцентрированы и беженцы из других лагерей. Но приказу этому не суждено было осуществиться. Французы не смогли дать пароходов под погрузку частей, и казаки остались в лагерях на неопределенное время. Однако приказ этот породил антагонизм между беженцами и строевыми казаками. Беженцам завидовали.

Собственно говоря, эта зависть началась еще и раньше, когда американцы впервые начали раздавать свои подарки, делая явное предпочтение беженцам, теперь же эта зависть перешла почти в открытую вражду. «Мы в армии, – говорили казаки, – служим и опять воевать пойдем, а эти (беженцы) ничего не знают, и то их всячески ублажают, и подарки разные, и вот на Лемнос не везут». Но армии все-таки держались.

Тем временем в казачью массу стали проникать кое-какие сведения о Лемносе, и казаки увидели, что ничего ужасного в Лемносе нет, что «там также люди живут», и «даже получше». Пришло несколько писем от уехавших на Лемнос. Писали, что там