То было давно… - Константин Алексеевич Коровин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поздний весенний вечер
У большой деревянной плотины на реке Василий и я ставим донные удочки там, где падает с плотины вода. За омутом, наполовину покрытым полыньей тающего льда, виден ольховый мутный лес, и ели темными пятнами выделяются среди седой ольхи.
Темная вода у берега, и наши удочки, воткнутые в берег, с привязанными наверху бубенцами на леске, выделяются на темной воде. На потухшем вечернем небе, как круглый щит, показался красный месяц.
Внизу на удочке зазвенел бубенчик, и Василий быстро побежал по бережку. Подойдя к нему, я увидал, как он снимает с крючка большого темного налима, который вертится в его руках. Василий молча и важно посмотрел на меня и опустил садок с налимом в реку, привязав сетку за сучок ольхового куста. Мы оба тихо сели на бережку. Василий закурил папиросу, я тоже.
На плотину пришел мельник. Облокотившись, смотрел на нас.
– Эку рыбину-то вы поймали, налим… Нешто его едят?
– А как же, – сказал я.
– Не-е… Это ведь не рыба, у его чешуи нету, он гладкой. А вы православные?
– Православные.
– Мы не едим. Православные то есть. Я ведь тверской, у нас никто не съест. Чего ж, он чисто черт…
– Да что вы, это самая лучшая, самая вкусная рыба.
– Ну какая это рыба. Какая рыба тут: трава и трава. Скусу нет. Осетрина, севрюга – вот рыба, а это што… Этого-то налима съесть – грех. У нас одна съела баба его, а у ей язык по пояс и вырос… Ведь это што. Мужнина жена. Вот тот тосковал, убивался, никак его назад-то не засунешь – велик больно. Как быть женщине, подумайте, ведь в ей, в женщине-то, красота должна заложена быть, а куда она с язычищем-то этаким… Вот ведь што налим-то етот.
– Это вот месяц вышел ни к чему, – сказал Василий, – помешает ловить. Не любит налим месяца.
– Хорошая будет ночь, – говорю я, – эдакая красота – весенняя ночь и тепло…
– Да… – говорит Василий, – хорошо… Вот хоша месяц взять, а к чему он, чего от его есть? Ну, солнце… Вся жисть от его идет, от солнца. А месяц на что?
– Месяц, Василий, тоже нужен. Есть в нем что-то. Душе он говорит. Песни-то про месяц ведь все поют. Колдун он: человека всё куда-то зовет, любовь он зовет в человеке. Он чувство дает такое, которое купить нельзя… Понимаешь?
Василий помолчал, закурил. Потом сказал:
– Это вы верно. Месяц зовет…
* * *
– Ну и дом у него. Особняк. Архитектор Шпехтиль строил. Конюшни тоже, все в стиле, как этот стиль-то называется – забыл. Все по последней моде. Был я у него, ну прямо роскошь. Достал он это из стеклянного шкафа бутылку и наливает мне. Я ему говорю:
– Не могу, – говорю, – Тимофей Саввич…
– Что так?
– Да ведь говею я, не подходит это теперь, спиртное…
– Вот что… да…
– А вы-то, – спрашиваю, – Тимофей Саввич, говеете?
– Нет, – говорит, – в гласные баллотируюсь, некогда… Да и скажут: говеет… А теперь прогрессивное, говорят, настроение, так сказать, освободительное движение на полном ходу. Москва, как Галтимор, первая к старту прет.
– Очень интересно это, – говорю я ему, – а от чего, – спрашиваю, – вы освобождаться будете?
– Трудно это объяснить… – говорит он мне. – От многого освободимся. Впереди надо ждать: до автономной Московской республики докатимся. «Их куда, – думаю, – заворачивает…»
– Да, – говорю ему, – тяжести большие на себя возьмете. А вот охрипши что-то вы, знать, простудились?
– Нет, не простуда у меня, это от речей. Говорить много приходится. Вот Чентоков привык… говорит и говорит, чисто за прилавком аршином ситец отщелкивает. Спакович тоже мастер говорить. С маслом шампанское с утра пьет. А я с маслом не могу. Отрыжка берет. Говорить начнешь, а икота одолевает. Демосфен, говорят, оратор греческий, камни в рот в этом случае набирал. Ну дак это греки. А я пробовал, набрал голышей в рот – ничего не выходит. С одним вот камешком во рту и то ясно не скажешь, положим: «космополит» или «эмоционально»… Ни черта не выходит…
– И верно. Теперь мода: слушаешь оратора, вот говорит… и столько этих новых слов, что не разберешь нипочем. Что такое? «Дуэлизм несознательной сфикции…» Что такое, думаешь? Ну а потом за завтраком в «Эрмитаже» спросишь рыбную солянку; как-то даже неловко, уж очень просто выходит, серо… А после этих речей долго в голове будто кто-то как кубари гоняет. Конечно, нельзя отставать никак от века. Серо у нас, нет эдакого-то, что за границей. Половой Егорка «ваше степенство» меня зовет. Эдакого звания и вовсе нет. Я его ругал: не зови меня степенством, а он выдумал: «Семга у нас, не прикажете ль подать, икра первой гильдии, расстегаи рыбные с вязигой, уха стерляжья, жареные снетки белозерские, всё первогильдейское». Вот ведь что, угодить хочет капиталу. Только звания коротки, почему внутри мал мала. «Сиятельство, светлейший, высокопревосходительство» – этого уж нету. С капиталом то тем, то этим балуются, хочется чем ни на есть на высоту народного расположения вступить. А настоящего почету нет
