Современная японская новелла 1945–1978 - Осаму Дадзай

На сей раз второй этаж был отведен для нас с Сино. Я быстро убрал один из футонов, оставил только подушку.

— В нашем снежном краю есть обычай — спать нагишом. Так гораздо теплее, чем в ночном кимоно.

Сбросив кимоно и нижнее белье, я, как есть, быстро забрался под футон.

Сино аккуратно сложила свое кимоно, щелкнула выключателем, присела на корточки возле моей подушки и робко спросила:

— А мне тоже нужно так?

— Конечно! Ведь ты теперь жительница снежной страны.

Сино прошуршала в темноте одеждой:

— Извините!

Что-то светлое прильнуло к моему боку.

Я впервые обнимал Сино. Она была полнее, чем я ожидал. До сих пор я видел ее в кимоно, и она казалась худенькой. Когда я прикоснулся к ее груди, она не уместилась в моей ладони. Тело было упругим, но податливым. Кожа настолько нежная, что, припав к ней, я почувствовал, как течет кровь в ее жилах. Она пылала, и меня заволакивал ее огонь. Вскоре мы оба горели…

Этой ночью Сино была легко управляемой куклой, а я — неопытный кукловод, потеряв голову, наслаждался ею.

Мы лежали, прижавшись друг к другу, и не могли уснуть.

— Ну как, тепло? — спросил я тихо.

— Очень. Давай и в Токио будем так спать, — попросила Сино, не отрываясь от меня.

Мы стали вспоминать сегодняшний день — нашу свадьбу. Ей понравилась моя семья.

— Ты знаешь, мне стыдно признаться, я ничего не умею делать. Но я научусь. Только теперь я поняла, как глупо провела свои двадцать лет. Я никогда не думала о себе. Все думала о других, и когда мне этого хотелось, и когда не хотелось. Все терпела, терпела…

— Сино-сан — с берегов Реки Терпения[39].

— Нет, нет! Забудь об этом. Я теперь не та Сино. Теперь я буду думать только о тебе и о себе. Все будет хорошо.

Когда она замолчала, в снежном краю настала глубокая тишина. Вдруг послышался чистый звон колокольчика. Он медленно приближался.

— Колокольчик? — удивилась Сино.

— Это сани.

— Сани?

— Да, лошадь тянет сани. Какой-нибудь крестьянин возвращается из кабачка.

— Ой, мне хочется посмотреть!

Мы выскочили в коридор, накинув одно кимоно на двоих. Когда я немного раздвинул ставни, холодный, как клинок, свет упал на голое тело Сино. По белой от снега дороге медленно двигалась черная тень. На санях, закутавшись и одеяло, дремал возница. Лошадь, видно, сама везла его домой. В лунном свете сверкали подковы.

Мы смотрели, как завороженные, пока я не почувствовал, что Сино дрожит.

— Пойдем быстрее! Завтра ехать. Поспим хотя бы немного.

— Уснем, пока не смолк колокольчик.

Забравшись под футон, Сино, все еще дрожа, прижалась ко мне, и я чувствовал плечом, что у нее зуб на зуб не попадает.

Колокольчик замер, и лишь в ушах оставался звон.

— Слышишь?

Сино не ответила. Я прикоснулся к ее губам. Она спала.

На следующее утро мы отправились в свадебное путешествие.

У меня не было желания ехать в это путешествие только потому, что так принято, но мать стояла на своем. Она уговорила нас поехать хотя бы на один день. Нужно было кое-что сделать по дому. Поехали мы к горячим источникам К. Это небольшая деревушка в долине, немного севернее наших мест. Там в далекой юности, разочаровавшись во всем и забросив школу, я проболтался без дела целый год. Теперь мне захотелось, чтобы в мутно-белой воде источника, где я когда-то смывал с себя горечь душевных метаний, омылась и она.

Утренний поезд был битком набит торговцами. К счастью, нам удалось сесть друг против друга. Сонными глазами Сино смотрела на утренний пейзаж за окном. Но не успели мы отъехать, как она вдруг встрепенулась и, тряся меня за колени, вскрикнула:

— Смотри! Смотри! Видишь?

За окном, куда я должен был смотреть, пробегали невысокие дома, запорошенные снегом, обледеневшая река, мост, пожарная каланча, храм, за ними — невысокие отроги Китаками.

— Куда смотреть?

— Как — куда? Вон же наш дом!

И в самом деле среди снега, у самого края реки, в лучах утреннего солнца белела стена нашего дома.

— А, вижу.

— Видишь! Это мой дом!

Сино все трясла меня за колени. Мне была понятна ее радость: с тех пор как она родилась, она никогда не жила в настоящем доме, и вот теперь увидела из окна поезда, увозившего ее в свадебное путешествие, «свой дом».

Я вдруг заметил, что по-новогоднему разодетые торговцы, впервые в этом году вывозившие товары, с интересом молча наблюдают за нами. Я закивал Сино и почувствовал, что краснею.

1960

СЭЙ КУБОТА

ДАЛЕКОЕ МОРЕ ЛЕЙТЕ

Перевод В. Логуновой

Море покрыто иссиня-черным слоем нефти, где-то в темноте плывет Нацуо и зовет ее, Томэ. Волны ревут и вздымаются, с неба сыплет не то дождь, не то пыль. Нацуо цепляется за какой-то деревянный предмет и кричит ей: «Я сейчас! Подожди меня, подожди!» Томэ хочет броситься навстречу сыну, ее душат рыдания, и она просыпается. Постель сбита, Томэ лежит ничком, уткнувшись в мокрую от слез подушку.

Нацуо, ее младший сын, еще во время войны ушел добровольцем во флот и в октябре 1944 года погиб на море в районе Филиппин. Ему было уже девятнадцать лет, но во сне он являлся матери по-прежнему подростком в кимоно с узкими рукавами из ткани в мелкую крапинку.

Сны о сыне виделись Томэ обычно накануне получения пенсии. А вчера из-за этой пенсии у нее произошла очередная перебранка с соседкой Кити.

Пенсия была назначена Томэ более десяти лет назад, вскоре после корейской войны[40]. Когда ей впервые вручили пенсионное удостоверение с изображением императорского герба, размер пенсии составлял сорок тысяч иен. Однако впоследствии сумма эта понемногу росла, особенно после того, как по радио и в газетах поднималась очередная кампания протеста против атомных испытаний или вьетнамской войны. Ныне Томэ получала несколько более семидесяти тысяч иен, которые ей выдавались равными частями четыре раза в год. Таких пенсионеров в деревне насчитывалось семьдесят человек. В свое время из их деревни в четыреста дворов на войну ушло около ста пятидесяти мужчин, половина из них погибла.

Всякий раз, когда, захватив удостоверение и печатку, Томэ отправлялась на почту за пенсией, к ней выходил сам начальник, он же председатель Комитета содействия семьям погибших, и неизменно произносил одни и те же слова:

— Вот что значит сыновняя почтительность. Умер, но и с того света не забывает послать родителям на расходы.

Нечто подобное Томэ приходилось выслушивать и от старосты деревни, когда она бывала на собраниях Общества помощи престарелым.

Да, пенсия вызвала зависть у многих стариков, а иные, не стесняясь, говорили и такое:

— У меня их полно — сыновей, хоть бы один погиб, так нет же…

Вот и вчера нечто подобное ей высказала соседка Кити, с которой они когда-то вместе учились в школе и которая была всего на год моложе семидесятилетней Томэ.

— И что ты городишь, Киттян! Какая мать может желать смерти собственному ребенку! — только и нашлась ответить в этот момент Томэ, хотя потом еще долго не могла прийти в себя от негодования.

Кити отправляла на войну сразу двоих сыновей, и оба вернулись живыми и невредимыми. Томэ давно знала, что Кити завидует ее пенсии, знала и то, что она прочит в так называемые войска самообороны своего младшего сына, который сейчас работал в химчистке в соседнем городке Торисака. Уж с этим Томэ никак не могла примириться.

В комнате еще царил мрак, Сэйкити, муж, продолжал крепко спать. Приподнявшись с постели, Томэ слегка отодвинула ставень на окне у изголовья и посмотрела на улицу. В небе над горой Онэяма холодно сверкали звезды, рассвет еще не занимался, а во дворе у Кити уже потрескивал огонь и виднелась фигура самой Кити, сидевшей на корточках перед очагом. Стенные часы нехотя пробили четыре удара: время, когда ее соседка обычно бывает на ногах.

Кити объясняла это тем, что ей холодно, у нее коченеют ноги, и она не может дольше спать. Еще бы, ведь она жила одна-одинешенька в большом доме с толстыми, отливающими черным блеском опорными столбами, в котором было два этажа и семь комнат. Как ни бодрилась Кити, возраст брал свое — за последнее время она совсем сгорбилась и с каждым годом, казалось, становилась все меньше и меньше. И все же она продолжала обрабатывать рисовое поле и еще успевала ходить на поденную работу.

Жила Кити до крайности скудно, отказывая себе буквально во всем. Она не пользовалась комнатной жаровней, чтобы не тратиться на уголь, и не решалась купить, несмотря на уговоры Томэ, хотя бы маленькую электрическую грелку.

Во всем доме у нее горела только одна тридцатисвечовая лампочка. У большинства крестьян давно появились телевизоры и стиральные машины, некоторые успели обзавестись холодильниками и стереорадиолами, а Кити даже не включала старенький радиоприемник, опасаясь повышения платы за электричество. Во всем поселке только на ее доме не было антенны. Поужинав в полном одиночестве похлебкой, приготовленной в старом котелке, она тотчас же тушила свою единственную лампочку и укладывалась спать. Такая привычка завелась у нее с прошлого года, после того как в деревне установили счетчики. Не удивительно, что из месяца в месяц у Кити нагорало не больше двух киловатт. Сборщик платы за электричество пытался объяснить ей, что при существующей твердой шкале она и за семнадцать киловатт будет платить те же сто шестьдесят иен. Однако Кити упрямо отказывалась этому верить. Поскольку газет она не покупала, общественным водопроводом не пользовалась, то все ее расходы по дому сводились к ста шестидесяти иенам за электричество.