Каштаны на память - Павел Автомонов

Шаблий уже не стал возвращаться в Москву, а вызвал на Украину оперативную группу штаба с несколькими радиостанциями. Радисты держали связь с партизанскими отрядами, с Москвой и со всеми представительствами партизанского штаба на Южном, Юго-Западном, Степном и Воронежском фронтах, ведущих наступление на Украине. Каждое утро Шаблий перечитывал сотни радиограмм о действиях минеров вокруг железнодорожных узлов оккупированных областей Украины, сообщения партизанских разведчиков, телеграммы представительств партизанского штаба на других фронтах. Число подорванных вражеских эшелонов все росло. Но многим поездам удавалось прорваться к самому Киеву. Это обстоятельство очень беспокоило главного минера штаба полковника Веденского и генерала Шаблия.

И этим утром Шаблий и Веденский встретились в автофургоне, где была установлена радиостанция. Шаблий развернул карту и проследил глазами магистраль Киев — Коростень — Сарны — Ковель. Активно действуют на этой магистрали подрывники, а все-таки… Вот железнодорожный мост через Уборть. В тридцатые годы этот мост был в полосе заставы Шаблия. Генерал остановил острие красного карандаша и вопросительно посмотрел на главного минера штаба.

— Я тоже знаю этот мост еще с довоенных лет. К нему трудно подойти минерам, — заметил Веденский.

— Не просто трудно — невозможно, — уточнил Шаблий. — Вот несколько радиограмм, — показал он на бумаги. — И все подтверждают, там зенитная батарея, дзоты, минометы, спаренные пулеметы, целый гарнизон солдат.

— Я имел в виду еще и открытую местность перед объектом, — сказал Веденский. — Учитывая дзоты, минометные гнезда и заграждения из колючей проволоки в несколько рядов, этот мост не взять, если послать на него даже несколько сот партизан.

— Последнее сообщение партизанской разведки утверждает, что немцы поставили перед мостом железные ворота, которые открываются, когда проходит эшелон, — добавил генерал.

— Еще одно препятствие. И авиация не раздолбит — попасть в такую узкую полосу с воздуха под шквальным артиллерийско-пулеметным огнем невозможно, — вел дальше инженер Веденский. — Мне трудно сейчас сказать что-то конкретное. Надо побывать там, на месте.

Шаблий усмехнулся:

— Что, захотелось в командировку?

— Одно знаю: с этим мостом могут покончить только талантливые минеры, как Мукагов и Гутыря.

— Но Гутыря и Мукагов за двести километров от моста, — ответил Шаблий, а потом добавил: — Но это же то, что нам нужно! Мы же собираем силы для днепровской операции в леса на север от Киева. Надо немедленно передислоцировать отряд Мукагова туда, а группа Гутыри по дороге завернет на запад к мосту.

4

— Панорама! — протянул Устим Гутыря, повернувшись к Мукагову, который лежал на траве рядом.

Перед их глазами расстилались луга. На них валунами торчали копенки сена. А дальше извивалась река, отражая в тихой воде солнце, повисшее над лесами того берега, над железнодорожным мостом, металлические фермы которого четко вырисовывались на фоне неба.

— В реке не дорожка от солнца, а точно еще одно! Два солнца! Такого не увидишь в реках Кавказа! Там лучи мерцают, дрожат, прыгают и кипят в бурном потоке… — рассматривал местность Мукагов.

Когда отряд пересек железнодорожную и шоссейную магистрали и дальнейший маршрут к приднепровским лесам на север от Киева стал легче, Мукагов передал командование отрядом своему заместителю, а сам пошел с минерами Гутыри, понимая, что без него им не обойтись. Оправдываться перед генералом Шаблием Шмель Мукагов будет потом: сейчас нужно уничтожить мост.

— Два солнца! — повторил Гутыря. — Такое не всегда увидишь.

Послышался перестук вагонных колес. К мосту мчался поезд. Он был еще далеко, но звук четко отражался в лесу. Через бинокль панорама моста была видна во всех ее грозных деталях. На том берегу реки в котлованах застыли с опущенными хоботами зенитки, прикрытые сверху зеленоватыми сетками, чернели пасти двух дзотов, из которых в любую минуту могли выскользнуть жала пулеметов, а на холмике в гнездах чернели жерла минометов. В стороне, словно два бельма, поблескивали прожекторы. По обоим берегам объект был обнесен колючей проволокой. Заграждение стояло в несколько рядов, было довольно высоким — проволока перечеркнула даже солнце, которое уже касалось горизонта.

— Солнце за колючей проволокой! — сказал Гутыря. — Такое, Шмель, увидишь только во вражеском тылу.

Тем временем солдаты охраны открыли железные ворота, чтобы пропустить поезд.

— А луга тут заминированы! Мины на поплавках стоят и в реке! — вмешался ребячий голос Коли-маленького, местного партизана-проводника.

Громкое эхо пошло лугами, волной ударилось о край леса, где залегли минеры. По мосту проезжал поезд. На платформах стояли орудия, накрытые брезентом, сзади было прицеплено еще несколько товарных и два пассажирских вагона. Мукагов отдал бинокль Коле-маленькому. Мальчик поднес его к глазам.

— Смотрите! Из землянок фрицы повыскакивали! Строятся. А вот и их комендант — длинный, словно жердь проглотил. А рядом власовский офицер. Такой кургузый, а голова как тыква, — прокомментировал Коля-маленький.

— Что это ты так на него? — с улыбкой спросил Гутыря и похлопал парнишку по плечу. — Это хорошо, что ты мелочи примечаешь, Коля.

И без бинокля Мукагов и Гутыря видели, как солдаты на руках принесли моторную дрезину и поставили на рельсы. Потом на нее уселись высокий офицер, «проглотивший жердь», и кургузый, «с головой как тыква». С ними еще был солдат.

— Куда это они?

— А какой сегодня день?

— Суббота с утра, — ответил Гутыря.

— Каждую субботу комендант ездит на узловую станцию… О! На линии патруль. Трое солдат. Идут к мосту! Занять бы такую дрезину у коменданта и… попугать патрулей, — проговорил пятнадцатилетний партизан.

Гутыря и Мукагов переглянулись.

— Так. Есть шанс, — вспыхнули огоньками черные глаза. Мукагова, — убить медведя!

— Только не патрулей, а «убить» мост! — сразу же стало серьезным лицо Гутыри. — И сверху, как с самолета! — Он прикусил губу, боясь вспугнуть мысль.

Линия пролегала у холма, на котором засели Мукагов, Гутыря и Коля-маленький, в бинокль можно было рассмотреть даже лица пассажиров. Мукагов проводил окулярами бинокля дрезину.

— Кургузый. Голова — тыква, сидит сразу на плечах. А ноги! Лытки толстые, как груши. Уж не Пужай ли?.. — пораженно спросил он, передавая бинокль Гутыре… — Пужай! Уайганаг-куз![1]

Устим тоже припал к биноклю:

— Я думал, ошибся, но уж если мы оба узнали эту шкуру… Сволочь!

— Может, на сегодня достаточно наблюдений? Время к своим идти да подкрепиться, — предложил Мукагов.

— Можно и на вечерю. Можно и тут побыть, — пожал плечами Гутыря.

В голове его складывался план.

— Вот и звезды взошли, — сказал Коля-маленький, задрав голову.

В лагерь Мукагов, Гутыря и Коля-маленький вернулись в полночь. Минеры сидели кучкой под сосной и потихоньку разговаривали. Навстречу выбежала Таня.

— Как там? Что-то узнали? А меня возьмете? Мы оставили вам целый котелок каши. Горячая. На жару стояла!

Мукагов хотел оставить Таню с основным отрядом, который пошел к Днепру на север от Киева, но девушка настояла на своем. Она вообще была упрямой. Это Шмель почувствовал, когда зажила ее нога, простреленная Вассерманом. Таня заявила, что хочет обучаться минному делу, и Гутыря зачислил ее в свои ученики, иногда брал девушку на задания. По ее убеждению (и Шмель это хорошо понимал), только уничтожая вражеские эшелоны, можно было отомстить Вассерману и Перелетному за смерть бабушки Софьи, за муки Артура Рубена, за свою честь.

У Тани уже есть на личном счету подорванный эшелон с фашистскими солдатами. Ходила она и в засаду. Случилось так, что был тяжело ранен второй номер пулемета. Таня была рядом, заменила товарища, и пулемет стрелял до последнего патрона… Недавно радист получил радиограмму из Москвы, в которой генерал Шаблий передал ей привет.

Таня сидела на поваленном дереве и, подперев обеими руками подбородок, смотрела, как Мукагов, Гутыря и Коля-маленький ели кашу из одного котелка. Уже в который раз ей припоминалось пережитое. Она вздрагивала, когда перед глазами вставало лицо Перелетного с жирными, толстыми губами… Непроизвольно она опустила правую руку и поправила на широком ремне кобуру с пистолетом. Девушка даже спала с оружием. Увидели бы ее товарищи по школе, особенно Андрей! Не узнали бы. Таня и лицом стала другой, суровой, совсем исчезла с ее лица мечтательная улыбка, которая приводила в трепет всех ребят-старшеклассников. Так перевернула ее душу война.

Таня смотрела на Шмеля и Устима как на старших братьев. Она даже не представляет, что бы с нею стало, если бы не Шмель со «святыми архангелами», как назвал дядя Филипп парашютистов. Пусть тут трудно, пусть всегда рядом смерть, зато она может бить врага, а все ее существо живет местью.