Марафон нежеланий - Катерина Ханжина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я увидел яростную жажду жизни. Желание жить до последней капли. – Я помню, как Матвей посмотрел на меня («Ты что, идиот?»). Но вслух, как бы оправдываясь, сказал про меня:
– Он тоже художник.
– Серьезно? – Под его испытующим взглядом я почувствовал себя вновь девятилетним на городской выставке, на которой мою гуашевую картину с рыжим дворовым котом повесили рядом с работами выпускников художки.
– Нет, ничего серьезного на самом деле.
– Да, брось! Он классно рисует, – как мамочка, говорил Матвей.
В общем, Адам нас пригласил к себе, отметить открытие выставки. Он всех приглашал, потому что обожал «знать всех». На самом деле обожал, что все знали его. Он тогда всем, буквально каждому, от продавца в киоске до старушек во дворе, говорил, что он – художник. Он так уверенно это говорил, что все потом с гордостью пересказывали друзьям – вот, сегодня со знаменитым художником познакомился. А старушки во дворе, несмотря на частые пьяные вечеринки у него, относились к нему как к реликвии – вот он, последний осколок интеллигенции, настоящий художник. Кстати, он так и не признался даже нам, я узнал это случайно – все его выставки до «Джунглей», до знакомства с Венерой, он организовывал сам, по своей инициативе. Никто его не приглашал. Адам просто арендовал какое-нибудь арт-пространство на свои деньги, мне кажется, даже за статьи платил. Сам бы я постеснялся так делать, наверное… Просто не считаю себя достойным отдельной выставки. Но… Я не считаю это постыдным, тем более для начинающего художника. А Адам скрывал этот факт. Как-то Миша случайно нашел у него договор об аренде, мне он рассказал об этом совсем недавно… В общем, это, наверное, лишнее… Я лучше вернусь в тот день, когда мы познакомились.
Сначала это была обычная попойка (Адам сказал нам принести что-нибудь выпить, и мы, долго выбирая, купили виски, но все остальные принесли дешевую водку и даже всякую херню типа «Ягуара»). Но потом кто-то спросил Адама, правда ли, что он рисует кровью. Тот пытался интриговать, но пьяный парень начал его оскорблять, говорить, что если это просто краска, то он сможет так же. Адам психанул, полоснул себя по руке и начал рисовать кровью по холсту.
Это было так гипнотически. Он не бездумно размазывал ее, а осознанно рисовал что-то. Абстрактное, но как будто бы имеющее свое звучание. Этот процесс был больше похож на концерт. Это я ему и сказал, когда мы столкнулись в туалете. Он с выключенным светом, почему-то при фонарике, пытался забинтовать себе руку. В итоге мы проболтали час, наверное. Потом мы приходили к нему с Матвеем – жестко напивались, Матвей читал свои стихи (тогда он стеснялся читать их трезвым), мы рисовали. Адаму нравилось собирать вокруг людей, но еще больше нравилось, когда вокруг были те, с кем можно искренне обо всем говорить, не играя роли безумного художника.
Миша часто мелькал у него, он всегда был таким тихим, созерцательным. Но как скажет что-нибудь, так и хочется за ним записать. Один раз, на мою восхищенную фразу: «Тебе надо книгу написать!» – он так небрежно бросил: «Уже». И больше ничего не рассказывал. Потом, в один из особенно пьяных вечеров, они с Матвеем сидели в туалете и читали друг другу свои работы. И как-то со временем он стал чаще бывать у Адама, не только на квартирниках. То до утра останется посуду помыть, то принесет что-нибудь поесть.
Забаву мы нашли как принцессу. Мы ее так и называли: «Наша принцесса». Первого января, под утро, мы вчетвером шли к Адаму после пьянки у каких-то британцев (они вроде бы тоже были художниками, мы так и не поняли). Шли по Невскому и увидели ее в окне на втором этаже. Было морозно, а она сидела на подоконнике, в открытом окне, с босыми ногами, в такой викторианской ночной рубашке, и курила. Шел мягкий снежок, и она была похожа на призрак из XIX века. Я даже сначала подумал, что она мне привиделась.
Пьяный Адам сказал:
– Спорим, я уговорю ее спрыгнуть к нам!
– Эй, Рапунцель! Скинь свою косу! Ну, или хотя бы зажигалку.
Она хихикнула и кинула в него тяжелой серебряной зажигалкой, которая рассекла Адаму бровь. Из-за этого теперь у него левый глаз немного прищурен.
– Ты кого-то ждешь?
– Принца!
– Нас целых четверо! Прыгай сюда!
И она, глупо хихикнув, спрыгнула. Никто ее, конечно же, не поймал. Забава сломала ногу. Замечали, что она хромает? Ей было и больно, и смешно.
Мы не сразу поняли, что у нее перелом. Она хохотала, а из глаз катились слезы. Мы поймали такси и поехали к Адаму. Думали, что просто вывих, кости ведь не торчали. Дома прикладывали ей лед – она не сильно жаловалась на боль. Той ночью ее бросил парень. Когда она к нам спрыгнула, она была очень пьяна. Только вечером, когда мы все проспались, поняли, что с ногой что-то серьезное.
В травмпункте была куча народу, все делалось в спешке. Ей неправильно наложили гипс, и кости срослись не так.
Адам всегда говорил ей про хромоту и свой прищуренный глаз:
– Это лучшая память о той ночи.
У каждого из нас был свой уголок – мы с Матвеем снимали соседние комнаты в коммуналке, у Забавы – арендованная квартира на Невском, у Миши – студия где-то в Кудрово. Но большую часть ночей мы проводили у Адама. Какая это была квартира! Высоченные потолки, лепнина. Мы расписали потолок как Сикстинскую капеллу. А на стенах рисовали свои шедевры – хозяева квартиры жили в Германии, даже не представляли, что мы творим с обстановкой. Ночи мы проводили за разговорами об искусстве, спорили, делились своими мечтами. И каждый думал, в этом я уверен, что он самый счастливый человек на земле, потому что у него есть свои люди. Мы мечтали совершить революцию, создать новое культурное объединение. Мечтали без пафоса и снобизма, мы просто хотели быть нужными, оставить что-то после себя. Нас очень грела мысль о создании чего-то нового в искусстве, но при этом нам было достаточно этой мысли и ночных разговоров. Достаточно нам, но не Адаму.
Он всегда хотел большего, на первой провинциальной выставке он уже мечтал о столичной,
