Любовь — всего лишь слово - Йоханнес Зиммель

— Нет.

— Я… я должна еще кое-что тебе сказать.

— Что?

— Мне так стало его жалко — Вальтера, что я… что я его поцеловала. По-настоящему. Ты не сердишься?

— Нет.

— Только из жалости, клянусь!

— Конечно.

— Я никого никогда больше не поцелую, пока мы вместе. Я принадлежу только тебе, тебе одному. Осталось совсем немного потерпеть.

У меня по спине побежал холодок.

— Совсем немного.

— Врачи говорят, что на их памяти нет такого случая, чтобы кто-то так быстро поправлялся. Должно быть, у меня бычья натура, сказал один из них. И другой, такой старенький и милый, сказал: «Она влюблена!» Он имел в виду, что от этого я так быстро поправляюсь.

— Понимаю. А когда… когда, как ты думаешь, тебе позволят встать с кровати?

— Через три недели. Максимум — через четыре. И тогда, Оливер! И тогда…

И тогда…

12

Я не знаю, существует ли расплата за совершенное зло. Должен ли человек за все платить. Насчет совершенного зла: я много чего натворил! Ладно. Но за все это: мой отец, моя мать, тетя Лиззи, господин Лео, сгоревший дом. А теперь еще и Геральдина. Я полагаю, что одна чаша весов тяжелее другой. Не так ли?

Однако это даже неплохо, когда такие мысли и чувства приходят в нужный момент. Это помогает отбросить угрызения совести. А когда я сюда пришел, у меня их была уйма. А теперь…

— Геральдина?

Она улыбается.

Сомнения бессмысленны.

Один человек всегда ранит другого, такова, по-видимому, жизнь. По-другому нельзя. По-видимому.

Ладно. Постараемся сделать это побыстрее. А разве кто-нибудь когда-нибудь имел сострадание ко мне?

— Я должен тебе кое-что сказать. Я знаю, что сейчас не самый подходящий момент, но я и так слишком долго выжидал. То, что тогда было у нас с тобой в овраге, — этого хотела ты. Я с самого начала сказал, что не люблю тебя. Я…

Такие вещи женщины понимают с полуслова. Она, выпрямившись, сидит в кровати с чайной чашкой на коленях и говорит:

— Ты любишь другую.

— Да. И поэтому все между нами должно быть покончено. Я имею в виду: совсем. Когда ты вернешься в интернат, между нами уже ничего не должно быть. Ничего!

Геральдина говорит совершенно спокойно:

— А почему между нами все должно быть покончено? Я знаю, что ты любишь другую. Я не собираюсь у нее ничего отнимать! Чего я хочу от тебя? Только одного. Что у нее от этого убудет?

— Ты хочешь не только этого. Ты хочешь всего. Мне в самом деле очень жаль, что я начал этот разговор именно сейчас, но…

(Она так спокойна, что мне не по себе.)

Она улыбается.

— Ты имеешь в виду, что я еще не оклемалась? Может, ты боишься, что я покончу собой, выброшусь из окна или попаду в психушку? Не бойся, милый! Я пережила Россию и Германию, я не сошла с ума от своих родителей! Видишь, я даже не плачу? И не кричу. Я не стану перед тобой на колени.

— В самом деле, Геральдина…

— Погоди, я еще не все сказала. Самое главное еще впереди. Ладно, пусть у тебя любовь. Значит, мне не повезло. Здорово не повезло, потому что ты для меня… Но это к делу не относится. Ты больше не хочешь дарить мне счастье.

— Я не могу, Геральдина!

— Ладно, ладно. Ты не можешь давать мне счастья, и я тебе тоже.

— Что это значит?

— Я разыщу эту другую. Чем я могу сделать тебя как можно больше несчастней? Только тем, что сделаю несчастной твою возлюбленную. Если это замужняя женщина, то я разрушу ее брак, выдав ее мужу. Если она не замужем, я испорчу ей репутацию. Если это девушка, то я доведу ее до того, что ей придется уехать подальше. И ты, Оливер, знай: я принесу тебе много, ох, как много несчастья.

— Геральдина, образумься! Я с самого начала сказал, что не люблю тебя!

— Но ты спал со мной. — Вот она, теория возмездия. — И ты знаешь, что ты со мной сделал. А теперь говоришь, что больше ко мне не притронешься? И ты считаешь, что это нормально? И ты считаешь, что это порядочно?

— Я не утверждаю, что это порядочно. Но самым порядочным я посчитал откровенно поговорить с тобой.

Она медленно-медленно выпивает свою чашку до дна и отставляет ее.

— Да, Оливер, это было самым порядочным. Теперь я в курсе. Теперь я могу за три недели обдумать, как мне побыстрее найти твою большую любовь.

— Тебе ее никогда не найти.

Геральдина смеется.

— Через месяц я буду знать, кто она! И месть моя будет тонкой, а не грубой. Ей будет больно от того, что я сделаю, очень больно. И если она тебя любит, то погибнет от этой любви.

— Она меня не любит.

— Ах, вот оно что! Стало быть, все так же, как и у нас!

— Да, — лгу я.

— Ты врешь. Теперь я знаю достаточно. Можешь идти.

— Геральдина…

— Ты что — не понял? Или позвать госпожу Бёттнер, чтобы она тебя выпроводила?

— Ладно, я ухожу. Но…

— Я не хочу больше ничего слышать.

Она произносит какую-то фразу по-русски. Но потом протягивает мне руку и улыбается.

— Привет от меня всем. И особенно — Ханзи.

Стоп. Стоп.

— С чего это — именно Ханзи?

— У него, как и у меня, были нелады с позвоночником, не так ли? И мне придется особенно заботиться о нем, когда я вернусь.

Что ей известно? О чем она догадывается? Что она разнюхала? О чем ей уже сказал или написал этот маленький дьявол? И знает ли он вообще что-нибудь?

— Геральдина, прошу тебя, оставь меня в покое!

— Я не слушаю тебя.

— Если ты, как ты говоришь, любишь меня, то как ты можешь идти на то, чтобы погубить эту женщину, которая…

Мгновеньем позже до меня доходит, что я наделал.

— Ах, стало быть — женщина. А не девушка. Вот мы уже и на один шаг ближе к отгадке.

В этот день со мной, должно быть, что-то не в порядке.

Вытянув руки и растопырив пальцы, я начинаю идти на нее.

— Госпожа Бёттнер! — дико орет Геральдина, забиваясь в угол кровати.

— Госпожа Бёттнер! — Мои пальцы уже у нее на горле. — Госпожа Бётт…

Дверь распахивается.

В двери старая дама.

Я резко поворачиваюсь, мгновеньем раньше бросив руки, как плети, вниз.

— Не могли бы вы, дорогая фрау Бёттнер, проводить господина до дверей? В коридоре темно.

— Если вам здесь что-то не так, то можете съезжать.

— Скоро вы от меня избавитесь, дорогая госпожа Бёттнер. Счастливого пути, Оливер. Передай от меня привет своей подружке. Мы скоро с ней познакомимся.

13

На улице мне приходится остановиться и немного постоять, чтобы отойти. Не потому, что мне так уж жаль самого себя, а потому, что мне жаль Геральдину. Стоит ли держать на нее зло? Что она такого сделала? Многие собаки живут лучше, чем многие люди.

Начался настоящий снегопад. Под сиденьем машины у меня фляжка коньяку. Я делаю из нее глоток. Потом еще один. На втором глотке мне кажется, что меня вырвет. Это от страха. Делая второй глоток, я подумал о Верене. Послезавтра она вернется. А против нас теперь уже и Лео, и Геральдина. Стоит мне только один раз разозлить Ханзи, а ему со злости сказать Геральдине одно-единственное слово: «Лорд»…

Еще глоток.

Что я могу предпринять? Денег у меня нет. Я в долгах. Мать скоро попадет в сумасшедший дом. Рассчитывать на отца не могу. Школу я закончу только через год после сдачи экзаменов. Я не смогу прокормить Верену и Эвелин. Если Геральдина докопается до правды, достопочтенный господин Лорд отправит Верену назад в нищету, из которой она вышла.

Кому я могу довериться? У кого попросить совета? Не у кого. У меня есть два листа бумаги, на которых выписаны буквы, проколотые моим отцом и господином Лордом в двух книгах. А что если теперь (когда дела — хуже некуда!), чтобы опять же защитить Верену, я попробую шантажировать ее мужа? Своего отца я не могу шантажировать. А господина Лорда? А где сама книга? — спросит он меня. Что ж, идите, мой друг, в полицию и расскажите там вашу фантастическую историю.

Стало быть, где же книга?

Книг — целых две!

«Дибук» — в библиотеке моего отца в Эхтернахе, если только отец его давно не сжег. Но Маккиавелли пока еще у меня! Он так и лежит в моей дорожной сумке. А господин Лорд вернется только через два дня. У Ноя очень хороший фотоаппарат. Им я могу сфотографировать страницы книги. В таком освещении и ракурсе, чтобы проколы были хорошо видны. В этом случае при необходимости можно было бы тонко намекнуть господину Лорду, что фотографии страниц у меня.

Это метода господина Лео.

Так что я ничем не лучше его. Потому как, кто знает, может, и у Лео есть женщина, которую ему приходится защищать? А вдруг он и впрямь мечтает о маленьком ресторане? Однако до чего можно докатиться, ежели находить оправдание любой подлости, если все прощать? Можно ли и допустимо ли все прощать? А не есть ли любовь и в самом деле всего лишь слово? Или возьмем политику — разве она благородное занятие? А военное дело? А бизнес? Бизнес, которым занимается мой отец? Бизнес тети Лиззи?