Испанская новелла Золотого века - Луис Пинедо

Лауре вручили послание двоюродного брата, и, прочтя его, она растрогалась, как того заслуживала правдивость чувств, в нем описанных; представила она себе обстоятельно, сколь безрадостная жизнь ждет ее без Лисардо; рассудила, что любить одного и принадлежать другому опасно для ее добродетели; вспомнила про даму, любившую Лисардо, и ей пришло на ум, что если она выйдет за Октавио, Лисардо всенепременно отомстит за причиненное ему горе, влюбившись в эту даму либо искренне, либо притворно, чтобы причинить боль ей, Лауре. В этих думах не заметила она, как наступил вечер; увидела, как многолюдно и шумно у них в доме; у Лауры полно было родичей, ибо она была знатна; у Октавио же — и того больше, ибо он был богат; справилась Лаура, где Лисардо, и ей сказали, что в доме у друга, которого она знает; сжалось у нее сердце, и почувствовала она, что невмочь ей полюбить другого, нечего и пытаться; эта мысль вытеснила все остальные; посоветовалась Лаура с голосом сердца, который призывал ее ввериться двоюродному брату, ибо это означало жить в радости, наслаждаться обществом Лисардо, спастись от смерти, руку и сердце принести в дар тому, кто заслужил этот дар многолетней верной любовью. Лауре было по сердцу все, что сулили ей надежды, но ее страшила суровость родителей и пересуды, которые вызывает огласка таких происшествий; однако она тут же овладевала собой, говоря мысленно: «Я единственная дочь, и даже самый жестокий отец со временем уступит и мольбам, и голосу милосердия; а что до пересудов толпы, что смогут сказать люди, когда увидят, что я принадлежу тому, кто стал мне супругом? Разве не хуже будет, если обо мне начнут судачить после того, как я выйду за Октавио? Ведь если женщина не любит мужа, от нее только и жди безумных поступков. Стало быть, смелее, сердце, ибо я не могу отдать тебя другому властителю. Ты предназначено Лисардо, для Лисардо рождено, не бывать же тому, чтобы всего лишь из-за глупых людских мнений утратила я разом и жизнь, и радость любви».

И вот, отважно решившись предпочесть смерть с Лисардо жизни с тираном, ее ожидавшей, и видя, что народу в доме собралось великое множество, схватила Лаура второпях длинную накидку, увязала в платочек все свои драгоценности, незаметно замешалась в толпу женщин, пришедших под покрывалами, и сама почти не осознала, как очутилась на улице и добралась до дома Алехандро. Алехандро показался ей грустнее, чем ей бы хотелось; осведомилась она о своем супруге, ибо теперь называла Лисардо именно так, а не братцем: ведь она сама за ним пришла, и чтобы не заслужить обвинения в ветрености, нуждалась в слове, которое стало бы ей более веским оправданием. Алехандро отвечал, что три часа тому назад на коне, быстром, как ветер, Лисардо отбыл в Севилью; и бежал он из родных краев, ибо не верил в возможность такого счастия.

Выслушала его Лаура, и чудо, что осталась жива при вести, которая не могла не вызвать самое великое отчаяние. Обморок похитил розы у нее с ланит, так что белизной они превзошли лилии, хоть прежде соперничали с алыми гвоздиками. Хотел было Алехандро утешить Лауру, вверив ее и себя двум скакунам, но не отважился, ибо она чуть не умерла и важнее всего было дать ей оправиться от тяжкого удара, а не подвергать ее жизнь опасности; к тому же на дорогах, по которым им неминуемо пришлось бы проезжать, они могли бы попасть в руки врагов, ибо об исчезновении Лауры рано или поздно станет известно. Поэтому он решил, что самое безопасное — это отвести Лауру к одной своей родственнице, даме весьма благородной, а потому заслуживавшей доверия. Так он и сделал, и дама эта приняла Лауру с бесконечной любезностью и приветливостью, ибо состояла в большой дружбе с нею; но будь они и незнакомы, Лаура расположила бы ее к себе, ибо лицо ее пленяло даже женщин. Алехандро устроил ее там, вознамерившись через два дня выехать на поиски Лисардо, дабы прервать путешествие друга, сообщив ему, что он не так несчастлив, как полагает.

В ту пору в доме Лауры уже начался переполох, Октавио потерял голову, родичи его были уязвлены, родители Лауры пришли в смятение, и все суетились без толку; но когда обнаружилось, что Лисардо тоже исчез, все случившееся приписали его злому умыслу и объявили его главным виновником несчастия. Отец Лауры решил отправиться на поиски племянника, дабы отплатить ему суровой карой в соответствии с тяжестью преступления. Октавио пожелал сопровождать его, дабы проверить, не развеется ли его любовь при столь явном разочаровании; и поскольку Лисардо сказал как-то раз, что очень хотел бы увидеть знаменитый город Мадрид, столицу Филиппа IV, достославнейшего монарха обеих Испаний, решили разыскивать юношу там, в то время как тревоги направляли его к смерти, а помыслы — к Севилье.

Алехандро очень обрадовался промаху обоих и явился проститься с Лаурой. Он сказал, что хочет отправиться на поиски друга, ибо уверен, что в случае промедления, быть может, не сыщет Лисардо там, где рассчитывает. Лауре пришлось по душе подобное доказательство дружбы, но она не захотела оставаться в Авиле и упросила Алехандро взять ее с собой. Они сговорились выехать ночью, ибо страшились, как бы их не опознали. Алехандро взял с собой одного-единственного слугу, в котором был уверен, и порядочно денег на тот случай, если путешествие закончится не так скоро, как им хотелось бы.

Лисардо же думать не думал о подобном счастии; и собственная жизнь настолько была ему в тягость, что, как видно, небо, тронувшись его мольбами, восхотело лишить его оной, ибо при въезде в одно небольшое селение конь споткнулся так несчастливо, что Лисардо, застигнутый врасплох, при падении ушиб ногу. Боль была мучительной, и Лисардо заподозрил, что дело худо, ибо не мог шевельнуться. Наконец, несколько землепашцев, услышав его стоны, бросили работу и, побуждаемые милосердием, отнесли его на руках в селение, где был всего один постоялый двор. Там Лисардо нашел приют и лечение, причем ушиб оказался такой сильный, что пришлось ему провести там больше недели, покуда наконец не оказался он в состоянии продолжать путь. Тем временем Лаура и Алехандро обогнали его на два дневных перехода; они даже проехали через то самое селение, где Лисардо лечился.

Как-то вечером, отдыхая на одном постоялом дворе и предаваясь печали, понятной в его положении, взял он гитару и запел следующий романс, дабы рассказать свою историю стенам отведенной ему комнатки:

Пустился Лисардо в путь,Расставшись с Лаурой милой;Его истомила ревность,Любовь его истомила.

Провидит он скорбь разлуки.Что ждет его на чужбине,И вот прощается, грустный.Со всем, что покинул ныне.

Прощай, родная земля,Мне мачеха ты на деле:Хоть прожил здесь двадцать весен,Уйду чужаком отселе.

Прощай семья моих близких,Не сложны меж нами счеты:я дружбу дарил вам, вы мне —Отеческие заботы.

Прощай университет,Ты гордость нашего края,И я тебе всем обязан,Если хоть что-нибудь знаю.

Прощай вечерняя свежестьУлочек, тихих и тесных,Где жизнь проводят нарциссыПод окнами нимф прелестных.

Прощай уголок мой скромный,В стенах твоих плакал преждеЯ о надежде живой,Но больше не жить надежде.

Прощайте друзья мок!Изменчивою ФортунойИ с вами я разлучен,И с радостью жизни юной.

Родная земля, семья.Дом и университет,И улицы, и друзья, —Прощальный вам шлю привет:

Скорбя со мной, мои оплачьте муки;Я ангела люблю, умру в разлуке!

Память ни на миг не давала покоя Лисардо, и он не мог совладать с нею: вспоминалась ему Лаура (можно ли сомневаться?), виделась она ему в объятиях Октавио, и представлялось ему, что она позабыла про любовь двоюродного брата, ибо и самое сильное чувство подвластно забвению при разлуке. Он добрался до Адамуса под вечер, было еще рано, и он решил не ложиться спать, хоть сон и был ему нужен; но нет отдыха тому, чьи тревоги и печали постоянно бодрствуют. Из Адамуса он выехал среди ночи» а ночь была такая темная, что не разглядеть было и земли под ногами. Луна скрылась, оскорбленная тучей, каковая решилась покуситься на ее блеск, так как тьма готова посягнуть на самый свет, однако ж не безнаказанно, ибо ее детища скоро узнают, и притом ценою собственного унижения, что они всего лишь испарения земли, а хотели тягаться с небесным сиянием. Но на что не дерзнет невежество в пылу самомнения либо, верней сказать, завидуя достоинствам, для него недоступным? Кто удержится от смеха при виде человека, который заслуживает прозвания «буквоед» (ибо знает только буквы алфавита) и который, упиваясь собственным великим умом и восхищаясь собственной великой образованностью, держит речи и пишет сочинения, направленные против того, кого хвалят все? Человек, или буквоед, или кто ты там есть — впрочем, кто покорствует зависти, не Бог весть какая величина, — какой тебе прок от того, что ты омрачаешь солнце и посягаешь на божественные его лучи, коль скоро сам ты родился тучей и неминуемо сойдешь на нет от того же солнечного жара? Какой толк, что твой разум (когда можно считать тебя разумным) порицает сочинения, ценимые всеми, коль скоро никто тебя не слушает, ибо голос твой в силах завоевать лишь твой собственный слух? Напиши что-нибудь, попробуй сложить поэму, ведь нельзя составить себе имя, лишь порицая чужие творения; но Сенека дарит тебе прощение, ибо завистник способен лишь таять и чахнуть, потому что ему отказано в том, чему завидует он в других. Но оставим эту тему: горькие истины при всей своей истинности не всем по вкусу.