Страсти по Фоме. Книга 1 - Сергей Викторович Осипов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Через час она отдалась ему с такой страстью, что он пожалел, что у него нет таких писем на будущее. Шутить по этому поводу он не решился. Ирина то ли плакала от обиды, то ли рыдала от страсти и все время спрашивала, так ли она делает и как делала та, просила сделать больно. Она перестала говорить о его пьянстве, стала тиха, зато в постели полыхала, как порох. Фомин прекратил на время свои походы по кабацкой Москве не оставалось времени, ни сил, дни и ночи они проводили в постели. Вставали только поесть, и тогда шли по улицам, притягивая взгляды. Они пережили что-то вроде вакхических каникул тогда, только вдвоем: новообращенная менада Ариадна и забывающий все Дионисий. Но все проходит, порох, творимый на ревности, сгорает, оставляя черные подпалины. И они скатились на прежний уровень: его запойные походы, ее упреки.
— Ты опять! — бессильно отмечала она.
А его несло уже совсем другое течение. Он стал искать ту, что написала это письмо. Кто она?.. Несмотря на то, что он говорил Ирине, сам он не сомневался, что адресат письма он. Собственно, отсюда все его безумные метания по Москве и сейчас, и раньше, в поисках чего-то или кого-то, теперь он это понял. И он кружил на площади трех вокзалов и в Мамонтовке в безумной надежде встретиться. Он ее сразу узнает, почему-то был уверен он. Но тщетно…
Вообще-то ему было страшно, страшно по настоящему, когда он просыпался утром, и просто жутко, когда наступал вечер. Хотелось выть. Лучше пить!..
Он обрушился куда-то, проламывая пространство и время, как каскадер — картонные коробки. «Если выживу, поеду на Лазурный берег, и никаких каруселей и фейерверков! Только синяя-синяя небесная гладь, только теплый берег…»
— Дядюшка Джо перехитрил самого себя. Вообще, разговоры о нем интереснее с точки зрения зоологии — какое экзотическое стечение обстоятельств могло привести подобного типа к власти?.. Это что-то дикое, варварское — гекатомбы жертв, ужас, всеобщее доносительство. Где был Ламброзо с его штангенциркулем, это же его типаж?.. А уж Фройд кишит… Это говорит о том, в какой хаос погрузилась бедная страна с…
— Вечерние новости!..
Чайки, потревоженные криком разносчика, закричали взлетая, заглушив последние слова сэра Уинстона Черчилля.
Фомин посмотрел за балюстраду балкона, на котором они коротали время до заката. Полоса лазурного моря сливалась на горизонте с бледно-голубым небом, под балконом, выходящим на раскаленный за день пляж, кричал мальчишка разносчик, размахивая французской и итальянской газетами.
— … трона Романовых. Все последние чистки — это холодные истерики животного, теряющего власть вместе с последними силами и остатками разума. Впрочем, чистки тридцатых…
Файф о’клок без чая. Оттаявший стакан с зеленоватым лимонадом со льдом казалось источал тепло рядом с темной бутылкой коньяка. Трехцветный зонтик над столом замер треугольными кистями в ожидании хоть какого-то ветерка. Фомин уже клял себя, что завел разговор о начале войны, на самом деле он хотел спросить совсем о другом — о хандре, о Тоске с большой буквы, о пустоте, наконец. Этот глубоко пьющий человек должен знать, что такое депрессия, потому что в конце жизни испил ее чашу, возможно, до самого дна.
Но… Выражение лица английского премьера, озирающего горизонт, было непреклонно, так же как и чеканные слова, которые он ронял в пространство, словно не мог простить себе ни предвкушения от предстоящего обеда, ни красной заразы бушующей на одной четвертой земного шара, — непреклонно и небрежно… что значит, порода!..
Впрочем, небрежный тон и ленивый голос прославленного потомка «Мальбрука» говорили и о том, что он давно свел счеты со всеми своими союзниками и противниками, и теперь предъявляет только «гамбургский счет». Высший суд, суд истории… на правах единственного оставшегося в послевоенной Европе…
Фомина немного напрягала не то чтобы непререкаемость суждений экс-премьера, но их отточенность, выверенность и обкатанность на сотнях журналистских брифингов и дипломатических раутов, разговора как такового не получалось. Вообще, весь вид герцога словно подтверждал его же «bonmot»: история будет терпима ко мне, поскольку я имею намерение её написать…
Хлопнула дверь на террасу.
— Привет! Ты в настроении, будем играть?..
Девица в бикини официантки выплыла перед ним неожиданно, заслонив великое британское лицо гения холодной войны. Фомин, хлебнувший к тому времени достаточно для любой беседы, удивленно смотрел на нее, гадая, куда пропал англичанин, потому что ворчливый голос его все еще рокотал за столом. Официантка уже трясла его за плечо. Ему показалось на мгновение, что он где-то видел этот короткий носик, мальчишеское каре, большие серые глаза. Вчера в номере?.. На берегу?.. Пати?..
Нет, он ее не знает. Точно. Но какого тогда черта она врывается в чужой разговор?!
— Если я скажу, что не знаю вас, вы не обидитесь?
Официантка рассмеялась и тоже перешла на «вы»:
— Играть, значит, можете, а узнавать — нет?.. Вы мне уже две партии должны с прошлой недели. Разбавим компанию?.. — Она кивнула на бутылку.
— А-а! — разочаровался Фомин. — По вечерам, по вечерам…
И повернулся к сэру Уинстону: «…эскузэ муа, бади!..» Но услышать продолжение «суда истории» ему не удалось, гений Фултона растворился, оставив после себя живописную зарисовку Лазурного берега, что висела над столом. Пришлось успокаивать не только странную девицу, но и Лешу, который пытался таким образом спасти его от бесед с картиной…
Так появилась Тая. Наигравшись на бильярде, она усаживалась рядом с ним, ни на что не претендуя, и они потихонечку потягивали коньячок, иногда прямо из горлышка (для романтики, поясняла Тая Леше, не понимающему такого распития в ресторане).
Потом он обнаружил ее у себя в постели со смелым заявлением рассеять все печали. Но, как и все предыдущие попытки Фомина избавиться от тоски, она не привнесла ничего нового в процесс «рассеяния», кроме, разве что молодого задора и спортивного азарта. Было много акробатики и упражнений с булавой, но он даже не нашел причин перейти с ней
