Том 14. За рубежом. Письма к тетеньке - Михаил Салтыков-Щедрин

— И ведь какой способный малый! — говорил он мне об Сенечке. — Какое хочешь дело… только намекни! он сейчас не только поймет, но даже сам от себя добавит и разовьет!

— Да, талантливый он у вас…

— То-то, что чересчур уж талантлив. И я сначала на него радовался, а теперь… Талантливость, мой друг, это такая вещь… Все равно что̀ пустая бутылка: какое содержание в нее вольешь, то̀ она и вместит…

— Да ведь на то ум человеку дан, чтоб талантливость направлять.

— И ум в нем есть — несомненно, что есть; но, откровенно тебе скажу, не особенной глубины этот ум. Вот извернуться, угадать минуту, слицемерничать, и все это исключительно в свою пользу — это так. На это нынешние умы удивительно как чутки. А чтобы провидеть общие выводы — никогда!

— Но что̀ же такое с Сенечкой случилось?

— Карьеры захотелось, да и бомонд голову вскружил… Легко это нынче, а он куда далеко, через головы, глядит. Боюсь, чтоб совсем со временем не осрамился…

Дядя помолчал с минуту и потом продолжал:

— Никогда у нас этого в роду не было. Этой гадости. А теперь, представь себе, в самом семействе… Поверишь ли, даже относительно меня… Ну, фрондер я — это так. Ну, может быть, и нехорошо, что в моих летах… допустим и это! Однако какой же я, в сущности, фрондер? Что̀ я такое ужасное проповедую?.. Та̀к что-нибудь…

— Помилуйте, дядя! обыкновенный светский разговор: то — нехорошо, другое — скверно, третье — совсем никуда не годится… Только и всего.

— Ну, вот видишь! И он прежде находил, что «только и всего», и даже всегда сам принимал участие. А намеднись как-то начал я, по обыкновению, фрондировать, а он вдруг: вы, папенька, на будущее время об известных предметах при мне выражайтесь осторожнее, потому что я, по обязанности, не имею права оставлять подобные превратные суждения без последствий.

— Вот он какой!

— Да, строгонек. Ну, я сначала было подавился, а потом подумал-подумал и проглотил.

— А я бы на вашем месте…

— Нельзя, мой друг. Помилуй! коллежского асессора! Это в прежнее время допускалось, а нынче… Я помню, покойный папенька рассказывал: закутил он в полку — ну, просто пить без просыпу начал… Узнал об этом дедушка, да и пригласил блудного сына в деревню. И прямо, как приехал сынок — в кабинет! Розог! Только папенька-то ведь умен был: как следует родительскую науку выдержал, да еще ручку у родителя поцеловал. А дедушка, за эту его кротость, на другой день ему тысячу душ подарил! И с тех пор как рукой сняло! До конца жизни никакого вина папенька в рот не брал! Вот какая в старину чистота нравов была!

— Да, нынче, пожалуй, та̀к нельзя… То есть оно и нынче бы можно, да вот тысячи-то душ у вас на закуску нет… Ну, а Павлуша как?

— Павлуша, покаместь, еще благороден. «Индюшкины» поручики и на него налетели: и ты, дескать, должен содействовать! Однако он уклонился. Только вместо того, чтоб умненько: мол, и без того верной службой всемерно и неуклонно содействую — а он так-таки прямо: я, господа, марать себя не желаю! Теперь вот я и боюсь, что эти балбесы, вместе с Семеном Григорьичем, его подкузьмят.

— Пустяки. Что̀ они могут сделать!

— Аттестовать на всех распутиях будут. Павел-то у меня совестлив, а они — наглые. Ведь можно и похвалить так, что после дома не скажешься. Намеднись Павел-то уж узнал, что начальник хотел ему какое-то «выигрышное» дело-поручить, а Семен Григорьич отсоветовал. Мой брат, говорит, очень усердный и достойный молодой человек, но дела, требующие блеска, не в его характере.

— Однако!

— А начальственные уши, голубчик, такие аттестации крепко запечатлевают. Дойдет как-нибудь до Павла очередь к награде или к повышению представлять, а он, начальник-то, и вспомнит: «Что бишь я об этом чиновнике слышал? Гм… да! характер у него…» И мимо. Что̀ он слышал? От кого слышал? От одного человека или двадцатерых? — все это уж забылось. А вот: «гм… да! характер у него» — это запечатлелось. И останется наш Павел Григорьич вечным товарищем прокурора, вроде как притча во языцех.

— Ах, дядя! Но сколько есть таких, которые и такой-то должности были бы рады-радешеньки!

— Знаю, что много. А коли в ревизские сказки заглянешь, так даже удивишься, сколько их там. Да ведь не в ревизских сказках дело. Тамошние люди — сами по себе, а служащие по судебному ведомству люди — сами по себе. И то уж Семен Григорьич при мне на днях брату отчеканил: «Вам, Павел Григорьич, не в судебном бы ведомстве служить, а кондуктором на железной дороге!» Да и это ли одно! со мной, мой друг, такая недавно штука случилась, такая штука!.. ну, да, впрочем, уж что̀!

Дядя остановился с очевидным намерением победить свою болтливость, однако ж не выдержал и через минуту продолжал:

— Знаешь ли ты, что у меня книги начали пропадать?

— Не может быть! Запрещенные?

— А то какие же! Шестьдесят, братец, лет на свете живу, можно было коллекцию составить! И всё были целы, а с некоторых пор стали вот пропадать!

Тетенька! уверяю вас, что меня чуть не стошнило при этом признании.

— Дядя! не довольно ли? не оставим ли мы этот разговор? не поговорим ли по душе, как бывало? — невольно вырвалось у меня.

Восклицание это, видимо, смутило его.

— То-то, что… а, впрочем, в самом деле… да ведь у меня нынче…

Он мялся и бормотал. Ужасно он был в эту минуту жалок.

Но я таки уговорил его хоть на несколько часов вспомнить старину и пофрондировать. Распорядились мы насчет чаю, затопили камин, закурили сигары и начали… Уж мы брили, тетенька, брили! уж мы стригли, тетенька, стригли! Каждую минуту я ждал, что «небо с треском развалится и время на косу падет»… И что же! смотрим, а околоточный прямо противу дома посередь улицы стоит и в носу ковыряет!

И вдруг в соседней комнате шорох…

Как уязвленный, побежал я на цыпочках к дверям и вижу: в неосвещенной гостиной бесшумно скользит какая-то тень…

— Это он! Это Семен Григорьич из своего клуба вернулся! — шепнул мне дядя.

А дня через три после бабенькинова пирога меня посетила сама «Индюшка».

— Cousin! да перестань ты писать, ради Христа!

— Что̀̀ тебе вдруг вздумалось? разве ты читаешь?

— Кабы я-то читала — это бы ничего. Слава богу, в правилах я тверда: и замужем сколько лет жила, и сколько после мужа вдовею! мне теперь хоть говори, хоть нет — я стала на своем, да и кончен бал! А вот прапорщик мой… Грех это, друг мой! большой на твоей душе грех!

— Да ведь я не для прапорщика твоего пишу. Собственно говоря, я даже не знаю, кто меня будет читать: может быть, прапорщик, а может быть, генерал от инфантерии…

— Ну, где генералам пустяки читать! Они нынче всё географию читают!*

— Ах, Наденька! всегда-то ты что-нибудь внезапное скажешь! Ну, с чего ты вдруг географию приплела?

— Ничего тут внезапного нет. Это нынче всем известно. И André мне тоже сказывал. Надо, говорит, на войне генералам вперед идти, а куда идти — они не знают. Вот это нынче и заметили. И велели во всех войсках географию подучить.

— Ну-ну, Христос с тобой! лучше о другом поговорим. Что же ты про прапорщика-то хотела рассказать?

— Помилуй! каждый день у меня, grâce à vous[222], баталии в доме происходят. André и Pierre говорят ему: не читай! у этого человека христианских правил нет! А он им в ответ: свиньи! да возьмет — ты знаешь, какой он у меня упорный! — запрется на ключ и читает. А в последнее время очень часто даже не ночует дома.

— Неужто все из-за меня?

— Не то чтоб из-за тебя, а вообще… Голубчик! позволь тебе настоящую причину открыть!

— Сделай милость, открой!

— Скажи, ты любил хоть раз в своей жизни? ведь любил?

— Наденька! да не хочешь ли ты кофею? пирожков?

— Как тебе сказать… впрочем, я только что позавтракала. Да ты не отвиливай, скажи: любил? По глазам вижу, что любил?

— Я не понимаю, зачем ты этот разговор завела?

— Ну, вот, я так и знала, что любил! Он любил… ха-ха! Вот вы все меня дурой прославили, а я всегда прежде всех угадаю!

— Наденька! да позволь, голубушка, я тебе сонных капель дам принять!

— Ну, так. Смейся надо мной, смейся!.. А я все-таки твою тайну угадала… да!

— Позволь! говори толком: что̀ тебе нужно?

— Да… что̀ бишь? Ах да! так вот ты и описывай про любовь! Как это… ну, вообще, что̀ обыкновенно с девушками случается… Разумеется, не нужно mettre les points sur les i[223], a так… Вот мои поручики всё Зола̀ читают*, а я, признаться, раз начала и не могла… зачем?

— То есть что̀ же «зачем»?

— Зачем так уж прямо… как будто мы не поймем! Не беспокойтесь, пожалуйста! так поймем, что и понять лучше нельзя… Вот маменька-покойница тоже все думала, что я в девушках ничего не понимала, а я однажды ей вдруг все… до последней ниточки!