Дочь Востока. Автобиография - Беназир Бхутто

class="p1">— Ничего, ничего, дорогая, — успокаиваю я рассеянно ее и Сасси, подошедшую к телу отца.

— Уведи детей, — говорит мне мать. Я отвела их в детскую и устроила там с книжкой.

Вошли полицейские, и Мир вывел меня в кухню.

— Не надо тебе смотреть на это.

Я смотрю на сковородку, стоящую на плите. На ней разрезанный на половинки помидор и жареное яйцо. Кто и для кого это готовил? Бутылка молока вынута из холодильника. День жаркий, молоко свернулось. Почему оно не в холодильнике?

— Забрали Шаха, — сообщает Мир, вернувшись в кухню. — Говорят, что выглядит, как будто умер от сердечного приступа.

Он отвернулся, чтобы стереть с глаз слезы. Когда выбрасывал бумажный платочек в мусорное ведро, там что-то блеснуло. Пустая бутылочка из-под яда.

Французская полиция долго не отдавала нам тело Шаха. Ожидание в скученной обстановке в небольшой квартирке матери давалось нелегко. Правоверным мусульманам следует предать тело покойного земле в течение суток после кончины, но полиция все исследовала тело, проводила тест за тестом. Мы не знали, что с собою делать. Плакали, сидели, тупо глядя в пол, друг на друга. Пищей никто не интересовался, но за детьми следовало ухаживать. У нас младенец Санам, дочь Мира, часто Фаузия привозила Сасси, когда Ре-хану вызывали на допрос в полицию.

— Хотим в джхола! — просили девочки, и я водила их на качели в близлежащий парк. Иногда ко мне присоединялся Мир. Девочки играли, а мы сидели на скамье, молча глядели на море.

Душа болела за Сасси. Она очень сблизилась с отцом. Шах вставал утром, готовил ей завтрак, усаживал на горшочек. В свои три года ребенок остро ощущал потерю отца.

— Папа, — требовала она, когда Мир приезжал за Фатхи. Когда машина проезжала мимо «Ля Напуль», пляжа, где Шах устроил пикник, малышка кричала:

— Папа Шах! Папа Шах!

Полиция вырезала кусок ковра, на котором лежало тело Шаха. Когда Рехана заменила ковер, Сасси указывала на то место, где в последний раз видела тело отца, и лепетала снова и снова:

— Папа Шах… папа Шах…

Она не хотела расставаться со мной и с Миром, когда за ней приезжала Фаузия.

— Иди, деточка, иди… — шептала я ей, а она прижималась ко мне, обхватив ручонками мою шею, и приходилось разжимать ей пальцы, чтобы отправить домой.

Это ожидание выдачи тела в Каннах выводило нас из себя. Все вокруг напоминало мне о покойном брате, везде я видела его. Сидящим на скамейке перед отелем «Карлтон», фланирующим по Круазетт. Боль утраты усугубляла клевета, распространяемая о Шахе подконтрольной военному режиму прессой. Там авторитетно сообщалось, что Шах был склонен к депрессии и мыслям о самоубийстве, злоупотреблял азартными играми. Утверждали, что в ночь самоубийства Шах напился. Полицейская экспертиза опровергала последнюю клевету, но наше опровержение не привлекло внимания пакистанской прессы. Враги делали все, чтобы посмертно запятнать имя моего брата. А тут еще приходилось ждать выдачи его тела.

— Я отвезу его в Пакистан, чтобы похоронить дома, — сказала я однажды вечером, сидя в семейном кругу.

Мать сразу ударилась в истерику:

— Пинки, ты с ума сошла! Нельзя тебе туда. Я только что потеряла сына и не хочу потерять дочь.

— Шах все делал для меня, и никогда не просил меня сделать что-то для него. Он жаждал вернуться домой, в Ларкану, расспрашивал, где и как похоронен папа, чтобы точнее представить себе это место. Я должна вернуть его домой.

— Мир, скажи ей, что это невозможно, — настаивала мать. Что мог сказать Мир?

— Если ты поедешь, то я поеду с тобой, — сказал он, чтобы меня отпугнуть. Все знали, что появление в Пакистане для Мира равнозначно самоубийству.

— Тебе нельзя. Я поеду, — сказала тетушка Бехджат.

— Я поеду, — сказала Санам.

— И я, — тут же добавил Насер.

— Вот и отлично, — подвела я итог. — Но я тоже поеду. Поедем вместе. И я не хочу, чтобы Шаха похоронили скромно и незаметно. Он получит все должное уважение, которого заслуживает.

Французская полиция все никак не могла определиться с анализами тканей тела Шаха, и я на несколько дней вернулась в Лондон, чтобы не упускать из-под контроля ведение дел. Сотни людей приходили в офис, звонили, чтобы выразить соболезнование. Кончина Шаха вызвала искреннюю печаль пакистанской общины и всеобщее подозрение, что причиной его смерти послужил Зия. Еще больше скорбел народ в самом Пакистане. По всей стране проводились в память Шаха молитвенные собрания. Тысячи людей приходили молиться на Клифтон, 70. Люди сжигали газеты, клеветавшие, что Шах погиб по причине невоздержанности и злоупотребления наркотиками и спиртными напитками. В Синдхе в знак почтения к погибшему закрылись предприятия и торговые заведения. Несмотря на июльскую жару, люди ехали в Ларкану, забив до отказа все отели. Народ располагался на ночлег на железнодорожных платформах.

Вернувшись в Канны, я научилась усмирять свою скорбь, чтобы успевать поддерживать связь с Лондоном и с Карачи, устраивая поездку и перевозку тела к месту захоронения. Многие пакистанцы желали вместе с семьей Шаха принять участие в его последнем путешествии к месту успокоения. Пакистанская пресса по наущению властей создавала неясность, сбивала с толку противоречивыми сообщениями о времени нашего возвращения, и я организовала регулярный выпуск бюллетеней, чтобы информировать наших сторонников.

Скорбь наша не утихала. По неизвестной причине кто-то вдруг взломал автомобиль матери, единственный из множества припаркованных вдоль улицы. Украли только почту, неосторожно оставленную мною на короткое время на заднем сиденье. Этот знак внимания усилил наши опасения. Ведь существовала реальная возможность, хотя так и не доказанная, что Шах убит агентами пакистанского режима. Вряд ли они покинули Канны. Мы сообщили о своих опасениях французским властям и нашли у них понимание, нам обещали защиту.

Когда наконец полиция отдала нам тело Шаха, мы собрались, чтобы помолиться над ним. Я ожидала увидеть своего младшего брата таким же стройным, загорелым, симпатичным, в белом костюме, который мы заблаговременно передали в морг, потому что Шах любил белое. Но лежавшее в гробу тело невозможно было узнать. Лицо стало совершенно белым и раздулось от множества разрезов, сделанных патологоанатомами и впоследствии припудренных.

Бедный мой Гоги, что они с тобой сделали! В помещении раздался плач. Не сознавая, что делаю, я стала бить себя по лицу, дыхание мое судорожно прерывалось. Нас пришлось вывести. Немного опомнившись, мы направились мимо поджидавших фотографов прессы к автомобилю.

Я привезла Шаха домой, в Пакистан, 21 августа 1985 года. Режим в конце концов согласился разрешить его похороны в Ларкане. Возможно, помня возмущение, вызванное тем, что, вопреки мусульманскому обычаю, ни матери, ни мне не разрешили присутствовать на похоронах