Дочь Востока. Автобиография - Беназир Бхутто

— Ради бога, оттащите их, пока они себе не навредили! — взмолилась я. — Несите, несите, скорее в дедушкину комнату!

Наконец гроб изолировали, в тишине и покое маульви со слугами совершил омовение, облачил в каффан, бесшовный мусульманский саван. Жара подавляющая, 110 по Фаренгейту, нужно торопиться.

— Ай-яй, все тело разрезали, ай-яй, — горюет один из старых слуг, принимавших участие в омовении. Мне эти причитания режут слух.

— Прекрати! — прошу я его. Но он как будто оглох.

— А-а-яй! Носик его разрезали, ротик его разрезали, щечки его разрезали…

— Хватит! — ору я. — Хватит. Шах вернулся домой, все позади.

Подходит Насер Хусейн:

— Время на исходе, надо торопиться.

Учитывая толпу, решили тело на кладбище доставить не в каффане, а в прочном деревянном фобу. Я отпускаю слуг с гробом в гостиную, где о душе покойного должны помолиться родственники. Затем вдруг вижу, что Шаха уже несут сквозь толпу к машине. Все впопыхах, я чуть не опоздала к отправлению машины. Под шум толпы и молитвенный речитатив бегу за гробом.

Прощай, Шах Наваз, прощай. Столь быстро ты ушел, так мучительно расставание. Хотелось бежать за машиной, кричать, остановить ее, вернуть… О, Гоги, не покидай меня, останься! Вопль сотен молившихся в саду женщин проводил машину с гробом. Брат мой ушел навсегда.

Мусульмане-шииты верят, что в каждом поколении повторяется своя Карбала, происходит трагедия, постигшая семью пророка Мохаммеда, да пребудут с ним мир и благословение Аллаха, после смерти пророка в 640 году.

Многие в Пакистане убеждены, что жертвы, понесенные семьей Бхутто и нашими сторонниками, — Карбала нашего поколения. Не пощадили отца. Не пощадили мать. Не пощадили братьев. Не пощадили дочь. Не пощадили сподвижников. И так же, как не дрогнули последователи внука пророка, неколебимыми остались и мы.

Застыв на пороге Аль-Муртазы, я услышала женский голос, возвысившийся над плачем и стонами, поминавший трагедию Карбалы в современном контексте.

— Гляньте, гляньте на Беназир! — напевно декламировала женщина в традициях культуры Индостанского субконтинента. — Она принесла домой тело брата своего. Молодая, красивая, невинная. Брат ее пал от руки тирана. Поглядите, как скорбит сестра. Вспомните Зейнаб, пришедшую ко двору Язида. Вспомните, как Зейнаб смотрела на Язида, играющего головою брата ее. Вспомните о сердце бегумы Бхутто, о разрывающемся сердце матери, потерявшей рожденное ею дитя, с которым она когда-то играла. Она видела его первые шаги, она растила его с любовью. Вспомните о ней. Вспомните о Муртазе. Он потерял свою правую руку. Он потерял половину себя самого. Не быть ему прежним…

Женские стоны отражались от стен Аль-Муртазы, женщины плакали и били себя в грудь.

— А-и-и-й-е-е-е!!! — протяжный долгий вопль прощания. Я медленно вернулась в дом. Брат мой уже на кладбище предков. Что мне теперь делать?

Рассказывает Насер Хусейн, Гархи-Худа-Бахш.

Когда мы после молитвы прибыли на семейное кладбище Бхутто, толпа казалась непроходимой. Гроб вынули из машины, я подставил плечо под передний угол. Кто шел за мною, не имею представления. Я старался удержаться за вдруг потерявший вес и поплывший сам по себе неведомо куда гроб, к которому тянулось множество рук, старавшихся пронести тело хотя бы секунду, разделить нашу скорбь и облегчить нашу ношу.

Я не видел, куда идти, гроб качался, и то и дело становился как будто вдвое тяжелее из-за беспорядочного движения толпы. Мы толклись на месте, двигались вбок, кругами и десять ярдов от машины до входа на кладбище одолели за три четверти часа, если не больше.

Вдруг передо мною из толпы вынырнула рука, показывающая направление. Это оказался сын кого-то из домашнего персонала Аль-Муртазы. Я последовал за ним, толпа помогала нести гроб, и наконец мы добрались до подготовленной могилы. Знаменательно, что при таком скоплении народа люди умудрились не наступить ни на одну из могил остальных Бхутто.

Прибыв на место, я рухнул от жары, толчеи и нервного напряжения. Кто-то протянул мне ржавую кружку с водой, я залпом осушил ее. Расчистить место, чтобы поставить гроб и извлечь из него тело, не удалось, пришлось наклонить его и, передвигая тело, дать ему соскользнуть в могилу. Раздавались призывы к последнему прощанию, лицезрению покойного, но Беназир велела обойтись без этого. Произнесли последнюю молитву и все воздели руки в фатеха, молитвенном акте покорности. Я оставил кладбище, когда старейшины приступили к исполнению долгого молитвенного бдения из 24-х молитв. Я выполнил свой печальный долг. Шах Наваз нашел последний приют и вечный покой.

Через пять дней меня арестовали. Арест меня не удивил.

Хотя Зия уверял репортеров, что меня не арестуют по возвращении в страну с телом Шаха, хотя главный министр провинции Синдх заявил, что я вольна прибыть в страну и покинуть ее, режим содрогнулся от проявленной народом солидарности с семейством его злейшего врага. Народный траур по члену семьи Бхутто заставил правителей опасаться восстания.

Хотя смерть моего брата заставила их объявить дату отмены военного положения, смерть и страдания тысяч жертв режима остались неотомщенными.

На встрече вечером после похорон Шаха некоторые руководители ПНП предлагали смести Зию, воспользовавшись волной народного возмущения. Другие опасались, что мы дадим режиму предлог не отменять военное положение. Даже перед лицом смерти политика не отходила на второй план. Я выступила с позиции сдержанности:

— Военное положение — зло для страны, и мы должны добиться его отмены. Шах отдал за это жизнь. Но если мы сейчас начнем агитацию, они заявят, что, мол, хотели отменить военное положение, но теперь… Нельзя забывать об этом аспекте.

Имея в виду возможность репрессий со стороны военного режима, я приняла соответствующие меры. Церемония сойем проводится на третий день после похорон, гехлум — на сороковой. Но поскольку я сомневалась, что смогу сорок дней пробыть на свободе, то после ожесточенных споров смогла убедить религиозное руководство исчислять сорокадневный срок со дня смерти Шаха во Франции в июле, а не со дня похорон в августе. Таким образом, сойем и гехлум почти совпали.

Еще одна могила Бхутто. Еще один холмик свеженасыпанной земли. Я добавляю свои цветы к массе цветов, скрывших могилу Шаха.

— Бисмилляхи рахман-и-рахим! — Во имя Господа всемилостивейшего и милосерднейшего! — молюсь я, молятся со мною еще сотни людей на пылающем от зноя кладбище. Сердце мое разрывается при виде холма цветов, холма земли. Шах Наваз…

Санам вечером нужно возвращаться в Карачи. С ней уезжает Фахри. Я не хочу оставаться в Аль-Муртазе наедине со своей скорбью, поэтому собираюсь с ними. Какое-то утешение — быть рядом с Санам. Все-таки что-то вроде маленькой семьи. Но снова в личную жизнь вмешивается