Дочь Востока. Автобиография - Беназир Бхутто

Опасаясь проявления эмоций народными массами, руководство режима разработало план, по которому тело Шаха из Карачи направлялось воздушным путем в Моенджодаро, а оттуда вертолетом сразу на семейное кладбище, возле которого уже оборудовали посадочную площадку.

Военные хотели похоронить Шаха быстро и скрытно, не привлекая внимания, не поднимая шума.

Я отказалась. Шах восемь лет мечтал о возвращении домой, на родину. И я решила, что последний путь его должен пролечь сквозь двери его дома на Клифтон, 70, в Карачи и его дома Аль-Муртазы в Ларкане. Я хотела, чтобы на пути к могиле Шах миновал земли, на которых он охотился вместе с папой и Миром, наши поля и пруды, проследовал мимо наших людей, которых он искренне желал защитить.

И людей этих нельзя было лишить возможности оказать честь храброму сыну страны перед тем, как он ляжет в землю рядом с отцом своим в Гархи-Худа-Бахш.

— Скажите им (пакистанским генералам), что они могут делать со мной что хотят, но я не позволю, чтобы моему брату отказали в праве мусульманина вернуться в собственный дом для последнего омовения собственной семьей и доверенными слугами домохозяйства, — сказала я доктору Ашрафу Аббаси, координировавшему контакты с администрацией в Ларкане. В итоге достигли компромисса. Нам не разрешили доставить Шаха на Клифтон, 70, но оставили Аль-Муртазу. Власти посчитали, что наш дом в Ларкане находится так далеко, что мало кто, кроме местных, туда доберется, особенно в адскую августовскую жару.

Для гарантии армия перекрыла блок-постами и патрулями дороги, ведущие в провинцию Синдх. Задерживались и обыскивались автобусы, грузовики, легковые машины, поезда. В Синдхе армию привели в повышенную готовность, лидеров ПНП изолировали, упрятав под домашний арест. Аэропорт Карачи усиленно охранялся, патрули разъезжали по улицам города. Кроме кнута показали и перспективу на пряник, в очередной раз назначив срок отмены военного положения. Накануне моего отлета с телом брата из Цюриха в Пакистан назначенный Зией премьер-министром Мохаммед Хан Джунеджо объявил, что военное положение закончится в декабре.

Черное. Черные повязки, черные шалъвар хамиз, дупатта. Посадка в Карачи, перегрузка из лайнера сингапурской авиакомпании в небольшой чартерный «фоккер» и полет в Моенджодаро. Накрытый запрещенным флагом ПНП гроб с телом Шаха выгрузили на тележку, и наши слуги, которым разрешили прибыть с Клифтон, 70, рыдая, окружили тележку, припали к гробу. Плакали слуги, плакали родственники из Карачи, Пари, Самийя и ее сестра. И самолет понес нас в Л аркану, навстречу самым невообразимым похоронам, когда-либо виданным Пакистаном.

Скорей, скорей, скорей в Ларкану! Знаешь, Шах Наваз сегодня прилетит. Шах Наваз, сын Зульфикара Али Бхутто, Шах Наваз, воин, отдавший за нас жизнь, Отдавший жизнь свою за тебя и за меня. Вставай, вставай, идем встречать героя…

По всему Пакистану распевали прекрасную песню, сложенную в честь моего брата. Несмотря на угрозы и препоны, народ потек в Ларкану за недели до нашего прибытия, ночуя под открытым небом, на тропах и в полях.

Черное. Море черного. «Фоккер» приземлился в Моенджодаро чуть позже десяти утра. При заходе на посадку я заметила громадную черную толпу возле аэропорта, вытянувшуюся вдоль дороги, сколько захватывал глаз. Дорожные блок-посты не смогли удержать народ, собравшийся, несмотря на невообразимую жару, чтобы выразить скорбь, почтить павшего сына отчизны. Мусульманам надлежит выражать печаль перед лицом смерти, забывая о вражде, но такого стечения скорбящих не ожидал ни режим, ни даже мы. Пресса оценивала количество собравшихся более чем в миллион.

«Аллах акбар! — Велик Господь!» — Под эти крики толпы гроб Шаха перегрузили в машину скорой помощи на лед. После бесчисленных вскрытий и освидетельствований я не хотела, чтобы с телом случилось еще что-то.

«Инна ли Аллах, ва Инна илайхи раджи-ун. — Господу мы принадлежим и к Нему мы возвратимся». Машина с гробом тронулась с места под слова молитвы по покойному. Люди распевали эту молитву, воздев руки, открыв ладони небу.

Не думаю, что многие президенты удостаивались такого почетного и внушающего трепет прощания, каким почтил народ двадцатисемилетнего Шаха. Две тысячи драпированных черным автомобилей, автобусов, мотоциклов, гужевых повозок с людьми растянулись на десяток миль. Машину с телом осыпали лепестками роз на всем двадцативосьмикилометровом пути от аэропорта до Ларканы. По обочинам дороги стояли люди, прибывшие издалека, в расшитых тюбетейках, в племенных тюрбанах и чалмах.

Портреты Шаха в черном обрамлении. Шах Наваз шахид — мученик Шах Наваз. Мои портреты, моей матери. Незабываемый снимок: Шах Наваз с отцом. «Шахид ка бета шахид. — Мученик, сын мученика» — гласит подпись. Накопившаяся скорбь народа, не нашедшая выхода после убийства отца, вырвалась на волю после смерти сына. Люди плакали, стенали, били себя в грудь, лезли на дорогу в стремлении прикоснуться к машине с телом, раскачивали ее.

Солнце уже поднялось высоко, а сделать перед ритуальными молитвами еще предстояло много. Нужно было обмыть тело, предъявить его семье; женщины, которые не пойдут на кладбище, молятся возле тела дома. Молитву для мужчин организовали на близлежащем футбольном поле. Похоронить Шаха следовало до заката солнца, а мы с Санам еще не определились с местом для могилы. Ведь я не смогла выбрать место захоронения отца. В этот раз я собиралась все как следует продумать, похоронить Шаха на достаточном удалении от отца, чтобы можно было над обеими могилами воздвигнуть мавзолеи. Но по мере приближения к Аль-Муртазе толпа густела и наконец превратилась в монолит.

— Едем прямо в Гархи, — сказала я водителю нашей машины. Он как-то умудрился вывести машину целой. Фургонс гробом вполз сквозь толпу во двор Аль-Муртазы. У кладбища народу было почти столько же, но они все же держались снаружи, у ограды. Мы с Санам выбрали место в левом дальнем углу, на некотором расстоянии от отца, похороненного рядом с моим дедом. Произнеся краткую молитву над могилой отца, мы поспешили в Аль-Муртазу.

Плач, горестные вопли, стенания, завывание… Несметная толпа снесла стены участка и наводнила не только двор, но и дом, где нас встретили женщины-родственницы, женщины — члены ПНП и домашний персонал. Гроб в гостиной, еще не открыт, что-то сделать в этой толчее невозможно.

— Прошу вас, посторонитесь! — умоляю я, но без особого толку. Люди совершенно невменяемы.

Я хотела открыть гроб перед родственниками — ритуальное открытие лица покойного, — но, когда наши люди понесли гроб к помещениям дедушки, где ждал маульви, приготовивший все для омовения тела, некоторые женщины, включая и нашу прислугу, полностью потеряв контроль над собой, принялись колотиться головами о гроб. К ним присоединились