Что вдруг - Роман Тименчик

В пьесе был еще один профессор, «Профессор из Македонии Костоглы» – микробиолог и биохимик, впоследствии академик Сергей Павлович Костычев (1887–1931), «волосатости угрюмой образец, могучий Костоглы, почти шестипудовый», который «заболел болезнью беспокойной, по горке носится как самолет, терроризируя народ», но текст восстановлен не полностью, и речей его мы не знаем.

Е.П. Магденко умерла в 1922 г. Ср. свидетельство Любови Александровны Рождественской: «А.А. Смирнов был женат два раза. Судьба первого брака была трагичной. Его жена, молодая женщина, заболела какой-то очень тяжелой болезнью, которая выражалась в постепенном отмирании разных частей организма. Это было в Крыму. Ал. Ал. нужно было вернуться в Ленинград на работу. Жену он оставил на попечение ее матери. Вскорости больная жена умерла. Ее мать, которая беззаветно ухаживала за дочерью, после смерти дочери кончила жизнь самоубийством» (Шуточные стихи М.А. Кузмина с комментарием современницы / Подгот. текста и прим. Н.И. Крайневой и Н.А. Богомолова. Вступ. заметка Н.А. Богомолова // НЛО. 1999. № 36. С. 207).

Пушкинский Дом. Статьи. Документы. Библиография. Л., 1982. С. 110. В Профессорском уголке гостил и литературовед А.И. Белецкий. Описание этих мест ср. также в мемуарах К.Г. Локса (Минувшее. Исторический альманах. [Вып.] 15. М.; СПб., 1994. С. 129–132). Летом 1917 г. в Алуште появлялся и поэт Константин Ляндау, вписавший экспромт в альбом Анны Радловой:

Скользнула по небу звезда,Из-за угла пустого дома.Свершилось, думал, без трудаПроникну в тайники альбома.Но только зазвенел замок,Открыв заветные страницы,Я ничего вписать не смогНа крылья распростертой птицы.

Алушта

18 июля

Christian R.F. Unpublished poems of Nicholas Bakhtin // Oxford Slavonic Papers. New Series. Vol. X. P. 113. В воспоминаниях Николая Бахтина о Профессорском уголке начала 1918 г. говорится, что А.А. Смирнов в ту пору испытывал симпатию к молодому советскому режиму. Поминает он здесь и А.М. Зельманову, «знаменитую петербургскую красавицу, неожиданно разведшуюся с мужем, знаменитым критиком, чтобы выйти замуж за примитивного майора-конногвардейца; он тоже был там – великан, совершенно по-детски невинный, без какой-либо политической лояльности, готовый сражаться за кого угодно и за что угодно, если ему дадут коня и винтовку». Далее описан живший в Ялте Н.В. Недоброво – «известный поэт в последней стадии чахотки, которого возили в креслах и который говорил лихорадочно и блистательно и только о поэзии. Была и его жена, тоже когда-то знаменитая красавица, уже увядшая – преданная жена умирающего гения, которого она боготворила» (Bachtin, Nicolas.The Russian Revolution as Seen by a White Guard // Bachtin, Nicolas. Lectures and Essays. Birmingham, 1963. P. 54). Далее рассказывается о кратковременном аресте Белокопытова советской следственной комиссией и о счастливом освобождении благодаря встреченному им в составе этой комиссии старшине из своего эскадрона.

Кравцова И.Г., Обатнин Г.В. Материалы Н.В. Недоброво в Пушкинском Доме // Шестые Тыняновские чтения. С. 94, 100.

Ранний вариант сонета, писавшегося с 1903 по 1916 гг. (Недоброво Н. Милый голос. Избранные произведения / Сост., прим. и послесл М. Кралина. Томск, 2001. С. 288); окончательный вариант: Альманах муз. Пг., 1916. С. 119. Ср. также терцины «Алушта» доброго знакомого Н.Недоброво – участника «Общества поэтов» Владимира Юнгера:

Алушта – город с плоскими домами,Где улицы меж саклями так тесны,Что трость моя касалась стен концами.И всюду грязь и всюду запах местный:Смесь чесноку и конского помета…Татары, турки, гул речей чудесный…На медных лицах пыль и капли пота,Табачный дым висит в дверях кофейни,Где пьют бузу и слышится икота…Но обогни базары и бассейны,Взберись на скалы или шпили к морю —И встретишь ты простор благоговейный!На этом древнем пурпурном простореСвоих коней, смеясь и пламенея,Навстречу скалам резво гонит море, —И мчатся кони, круто выгнув шеи,С горячих губ роняя хлопья пены,Как в те века, что пели Одиссея…И, радостной охвачен переменой,Ты пьешь вино с кустов и трав пахучих,Что розлили повсюду эти стены.Грудь ширится, прикосновенье жгучихТы чуешь губ, и легкое круженье,И чувств прилив и грозных и певучих,И древние встают очам виденья…

(Юнгер В. Песни полей и комнат // Юнгер Е. Северные Руны. СПб., 1998. С. 24–25).

Для представления о том, что начинающие филологи сегодня сгоряча назвали бы «алуштинским текстом», приведем стихотворение Григория Фабиановича Гнесина:

Гора Демерджи

Мне помнятся горы желтеющие склоны,Угрюмых облаков лохматые стада,Прохладного ключа змеистая вода,Утесы грозные – орлов могучих троны…Мне помнится тоска, неровное дыханье,Когда, поднявшись вверх разбросанной толпой,Склонялись мы над бездной роковой,И слышали орла тревожное стенанье.

(Стожары: Альманах. Кн. 3. Пб., 1923. С. 32).

Кузмин М. Дневник 1908–1915 / Предисл., подгот. текста и комментарии Н.А. Богомолова и С.В. Шумихина. СПб., 2005. С. 451.

См. автобиографию В.А. Соколова: The New Yorker. 1961. October 21. P. 120, 124. О Е. Александровой см. воспоминания Т.И. Сильман:

«Лиза, задорная и неутомимая, восхищала меня необыкновенной естественностью и привлекательностью всего, что она делала и говорила. Я сразу заметила, что не только я, но и все домашние, и все наши гости поддавались ее обаянию. Она училась в какой-то московской театральной студии, но ничего актерски-деланного, нарочитого в ней не было. <…> Уходя от нетопленных печек и жалких пайков на юг, на Украину, потоком двинулись москвичи и петроградцы – и среди них наши родные. Снова появилась в нашем доме Лиза, сразу же изменив течение всей моей жизни. Теперь я полюбила ее больше, чем прежде, полюбила по-настоящему, все яснее чувствуя, что она не такая, как все, кого я знала. Теперь я распознала, что она не только непосредственна и своенравна, добра и капризна, но что она, кроме того, умеет удивительно тонко понимать все, что происходит в душе других людей, и умеет несколькими, брошенными вскользь словами высказать то, для чего другие вообще не находили слов. Она жила в атмосфере какой-то особой внутренней свободы и глубокой причастности к искусству – не потому, что она в это время уже была актрисой Московского Камерного театра, а потому, что все ее движения и слова были выразительны и всегда казалось, что эти движения и слова означают не только то, что они непосредственно должны сказать, но и бесконечно больше. И теперь я уже не удивлялась Лизиному обаянию, с радостью сама покорилась ему и была счастлива, что и все вокруг ему поддаются. Лизу как артистку на сцене я не знала. Но в жизни она была воплощением артистизма, притом артистизма естественного, свободного от всякой манерности и нарочитости <…> И у Лизы оказалось много друзей среди художников, писателей и ученых, приехавших в это время в Харьков. Получилось так, что в нашем городе собралось теперь немало людей, влюбленных в Лизу – с разной степенью глубины и силы этого чувства, иногда полушутливо, а иногда и всерьез. И все они собирались у нас. И хотя сама Лиза отнюдь не блистала в теоретических спорах об искусстве и не произносила афоризмов, у нас то и дело завязывались беседы о живописи и литературе, о новых направлениях в поэзии и в театре. <…>

Ночь еще только начинается. Я лежу одна в моей комнате и не сплю, а о чем-то размышляю или что-то сочиняю, почти не замечая приглушенный шум голосов из гостиной. Там сегодня, как и обычно, много гостей, и я уже привыкла, что взрослые беседуют и спорят там допоздна. И вдруг неровную цепь моих мыслей прерывает неожиданно наступившее молчание. Я прислушиваюсь. И в полной тишине, издали, но явственно, до меня доносится голос, негромкий, сдержанный, но не монотонный и сразу захватывающий меня. Я почти не различаю слов, но ощущаю их движение как нарастающий поток и впервые в жизни всем своим существом переживаю безмерную щедрость полногласного звучания слов. <…>

На другое утро Лиза сказала мне, что вчера в гостях у нас был петербургский поэт Осип Мандельштам и что он читал свои стихи. Лиза прибавила, что он, как и многие другие, уехал из Петрограда, где стало очень трудно жить, было голодно и холодно, и что он едет в Киев. <…>

У себя дома Лиза была еще восхитительнее, чем в Харькове <…>

Как и в Харькове, Лизиному очарованию мало кто мог противостоять. У нее в доме постоянно было много людей – актеров, художников и писателей, – таких, которые имели какое-нибудь отношение к Камерному театру, и таких, которые к нему никакого отношения не имели. Приходили люди, не связанные в своей деятельности с искусством, но хотевшие быть к нему причастными. Я сразу ощутила ту атмосферу интересной, значительной жизни, которая окружала Лизу в Харькове, но которая теперь была еще более насыщенной и замечательной: сама Лиза, как и в Харькове, не произносила длинных речей, вообще редко вмешивалась в разговор, когда начинались споры об общих вопросах искусства, лишь порой, вскользь, произносила несколько слов, но чувствовалось, что ее присутствие придает особое напряжение и остроту, заставляет говорящих глубже и отчетливее высказывать свои мысли.