Песнь огня - Розария Мунда

На мгновение мне показалось, что я не смогу подняться с колен.

Откуда-то издалека донесся голос, звучавший словно из другой жизни. Они смотрят, как мы преклоняем колени… но не понимают, что на коленях можно думать так же хорошо, как и стоя на ногах.

При воспоминании об отце мне стало легче дышать, и я почувствовала пульсировавшее под веками пламя, такое горячее, что навернулись слезы. Я чувствовала, что сама вспыхиваю.

И не так, как хотел Иксион, когда клеймил меня.

Спой мне теперь свою песнь ярости.

Я поднялась на ноги.

Ярость заставила меня преодолевать боль. Я, стараясь не опираться на раненую ногу, не отставала от стражника с каменным лицом, пока он вел меня через Внутренний дворец во внутренний дворик перед Залом Изобилия. Выйдя на улицу, я изо всех сил старалась не хромать и прошла через лужайку к ожидавшей меня карете. Зеленые ростки пробивались сквозь сухую зимнюю траву, а небо было усеяно весенними кучевыми облаками, и если бы я все еще была Стражницей, то провела бы утро, отрабатывая полеты.

– Доброе утро, Антигона, – сказала Хейн, распахивая дверцу кареты.

– Министр.

Выражение лица Хейн изменилось, когда я села рядом с ней.

– Что случилось?

Мне не пришло в голову, что, даже если я замаскирую хромоту, моя внешность меня выдаст. Пятна от слез. Мои волосы. Я вспотела, как свинья после клеймения, и я уверена, что мои волосы сделались сальными и слиплись. И у меня хватило разума, чтобы понять, что эта ярость хрупка. Я не могла позволить себе рассказать Миранде, что случилось, потому что от ее жалости моя ярость разобьется вдребезги.

До прошлой ночи мне было все равно, что произойдет между сегодняшним днем и тем мгновением, когда меня признают виновной. Но Иксион все изменил.

Бой не может ждать, когда мы окажемся на арене. Он начинается уже сейчас.

Мне нужно, чтобы они признали меня виновной. И они действительно признают меня виновной. Но до того момента, как они это сделают, я буду бороться, чтобы защитить свое имя, потому что я не виновна. Липкие, выпуклые инициалы ГБ на моей ноге не будут говорить за меня.

Я выдавливаю из себя единственный ответ, на который способна:

– Я не сказала Иксиону своего последнего слова.

Карета тронулась с места. За окном внутренние дворики сменились дворцовыми садами. Глаза Хейн, возможно чересчур блестящие, быстро скользнули по моему телу, словно в поисках улик. Я боялась вопроса, но Хейн не стала его задавать. В ее мягком, скрывавшем эмоции голосе не было слышно удивления:

– Делай, как мы репетировали, и он не получит его.

Она достала из сумочки платок и флягу и протянула их вперед, безмолвно спрашивая моего согласия. Я кивнула. У меня снова закружилась голова; мой желудок сжимался в такт с движением кареты. Она смочила платок и принялась вытирать мне щеки, лоб, подбородок и шею. Затем она достала расческу, которой принялась расчесывать мои спутанные и жирные волосы.

– Поверни голову.

Я позволила ей заплести мне косу. Смутное воспоминание о маминых руках промелькнуло в моей затуманенной голове. Когда Хейн предложила мне бутерброд с сыром, я откусила кусочек. Затем она протянула мне флягу, которую я осушила одним долгим глотком и вытерла губы. Я не осознавала, как сильно хотела пить, пока вода не коснулась моих губ.

Теперь я стала видеть намного четче.

– Ну вот, отлично, – пробормотала Хейн.

– Осталась еще вода?

Хейн немного помолчала.

– Я обязательно достану тебе еще. Но тебе также не стоит выходить на суд с полным мочевым пузырем.

Толпа начала собираться сразу за мостом Верхнего Рынка. Витрины магазинов, которые были разбомблены во время авиаударов, разбиты во время беспорядков, а потом восстановлены при Фрейде, снова заколочены досками после новой волны дефицита. Люди прижимались носами к окнам кареты, колотили в стекло ладонями: перекошенные лица, оскаленные зубы, грязные, костлявые руки. Мы слышали все, что они кричали мне.

Мой город, думала я с невыразимо огромной печалью, когда звон стекла отдавался в моей раскалывавшейся от боли голове, мой город, всегда напуганный, всегда голодный.

И он уже достаточно натерпелся.

– Они хотели, чтобы это была карета с открытым верхом, – сказала Хейн. – Я отговорила, сославшись на твою безопасность. Но шторы даже не обсуждались.

– Все в порядке. Я хочу это видеть.

Толпа преграждала нам путь через Народную площадь, люди теснились на ступенях вдоль Триумфального Пути. Мы пересекли Ученый ряд, проехав мимо ворот Лицея, где я училась, став Стражницей, а затем въехали в Фабричный район, который все еще лежал в руинах после нападения на праздник Зимнего Солнцестояния. Подземелье, самое зловещее административное здание, нависало над нами, когда мы подъехали поближе. Здесь я допрашивала Мегару Ропер несколько месяцев назад, и именно здесь во время Бункерных бунтов протестующие Отверженные основали свой штаб. Они требовали реформ в своих газетных статьях и протестуя на улицах, в то время как я сдерживала недовольные толпы.

– В Подземелье есть зал суда?

Хейн кивнула:

– Они использовали его для Трибунала Клевера. Он открыт для публики, но оттуда невозможно… сбежать.

Повозка остановилась перед воротами, которые казались крошечными по сравнению с глухими стенами крепости. Толпа напирала со всех сторон. Когда стражник распахнул дверь с моей стороны, я подумала, что земля находилась всего лишь в одном прыжке со спины дракона. Мои юбки снова прилипли к бедру, и ярость, которая питала меня, угасала, сменяясь нарастающим головокружением.

– Подать крестьянке руку?

Я получше вгляделась в лицо стражника и увидела ухмылку Пауэра. Он был одет в форму наездников Серого Клевера из Дома Небесных Рыб, но на нем не было боевых доспехов. Когда я потянулась, чтобы сжать его руку, он отдернул ее.

Я слышала слова, которые они кричали мне, но в них не было ничего нового. Пауэр поддерживал меня под локоть, пока мы пробирались внутрь. Он старался двигаться со мной в унисон, и это помогало мне меньше хромать. К моему облегчению, главный зал суда находился на первом этаже.

Когда мы добрались до моего места, он надел на меня кандалы, а затем обернулся, отдавая честь суду, и я подняла глаза.

Иксион улыбнулся мне из кресла судьи:

– Доброе утро, Антигона.

33

Трибунал Клевера

ЛИ

НОРЧИЯ

На моем первом ужине в Зале Великого Повелителя я занял место среди каллиполийских беженцев и увидел тех, с кем разговаривал в последний раз еще во времена переворота. Многие из них обнимали меня и плакали, миссис Саттер, мать Кора, поцеловала меня в лоб, а мистер Саттер пожал