Золотая шпора, или путь Мариуса - Евгений Ясенов

Уго помолчал. Он чувствовал себя странником-сказителем перед толпой деревенских простаков. Хороший былинник может зачаровать одной историей тысячи людей. Уго в монастыре Куртин учили этому искусству, да как-то оно не далось. А жаль! Сейчас бы пригодилось.

Зато Уго умел другое — выбрать верный тон в разговоре. Мариус по-прежнему смотрел на камень, но поза его уже не казалась столь застывшей.

— Однажды дворянчик по имени Потц, живший неподалеку, глупый, как барабан, пришел к нам домой. Мы с Мартином работали на базаре — переносили тюки с поклажей. Этот Потц предложил матери отдаться, суля хорошие деньги. Мать отказалась. Он стал угрожать. А мать всегда на грубость отвечала грубостью. Не знаю, что уж она ему наговорила, но за словом в карман она обычно не лезла. Тогда эта гнида позвала своих слуг, они выволокли мать на улицу, раздели догола и избили так, что через три дня она умерла. В ту же ночь Мартин исчез.

Уго замолчал.

— Что дальше? — спросил Мариус.

— На следующий день я узнал, что братец пробрался в особняк Потца. Ему удалось подстеречь эту сволочь в коридоре. Мартин хотел убить его, но не успел. Только ранил. Набежала чертова челядь, связала братца и отдала губернаторским стражникам. Было понятно, что смерти ему не избежать. Дня за два до казни мне разрешили увидеться с Мартином. Мне показалось, что в эти несколько дней он повзрослел лет на двадцать. Прощаясь, он сказал: "Не жалей обо мне. Я сам ни о чем не жалею. Я жил для того, что сделал, и умираю потому что сделал это".

Уго увидел, что Мариус смотрит на него. Причем, наконец-то — вполне осмысленно.

— Ладно, поехали, — сказал он.

И, оседлав скакунов, они, наконец, пересекли черту Красного Леса. Лошадь, оставшуюся от Расмуса, вели в поводу. Это животное, случайно выбранное из конюшен Кабы, оставалось последним, что связывало друзей с утерянным спутником. Впрочем, Мариус оставил еще одну вещь в память о друге. Широкий нож с голубоватым лезвием. Это оружие Мариус решил припасти для одного деликатного дельца.

Ехали в молчании. Каждый думал о своем. Мариус — о Черных Холмах, которые, как теперь казалось, уже вовек не увидать. Уго — о том, что выдумка в этой жизни почти всегда лучше правды.

Красный Лес вполне оправдывал свое имя, хотя во всех образных географических названиях обязательно присутствует доля неоправданного преувеличения. Деревья здесь в самом деле имели буроватую или темно-оранжевую листву, а если где и проглядывала зелень, то настолько темная, что вполне могла сойти за коричневый цвет. Помимо необычных цветовых ощущений, давивших на психику, в лесу тяготил и отвратный микроклимат. Вокруг леса и над ним царило пекло. А в тени деревьев загадочным образом властвовала нездоровая сырость. С листьев мерно сползали тяжелые темные капли, стволы деревьев заплыли мхом, ноги лошадей разъезжались на скользком грунте. В конце концов, путники спешились, поскольку ничего не выигрывали от верховой езды. Тянувшийся колоссальной полосой в несколько десятков миль, Красный Лес представлял собой замкнутую систему, жившую по столь угрюмым правилам, что Уго начинал понимать степняков с их стойкой неприязнью к этому зловещему массиву. Населенный змеями и огромными слизистыми тварями (Уго называл их «инфузориями». Они гнездились на ветвях и оттуда десантировались на все теплокровное), Красный Лес казался подходящим преддверием мира развала и хаоса, который (и в этом сходились предания степняков и ренов) начинался южнее.

Красный Лес отнял у Мариуса и Уго пять дней жизни. И по форме, и по содержанию это было монотонное, изматывающее путешествие. Изодранная одежда не грела. Провиант, добытый в Кабе, кончился очень скоро — и на изможденных путников обрушился голод. Колючие заросли полосовали кожу на руках и лице. Мариус был атакован инфузорией, которая моментально присосалась к его плечу и прогрызла большую аккуратную дыру в любимой красной курточке, окончательно приведя в негодность чудесную вещь. Оторвать гадину удалось с трудом. Плечо еще долго ныло, а кожа в месте укуса страшно чесалась. Запястья были сбиты в кровь железными «браслетами», снять которые с живого тела оказалось намного проблематичнее, чем с мертвого. Пистолетные заряды растратили бездарнейшим образом. Уго с Мариусом еще раз подтвердили репутацию дрянных стрелков. Все, чем они могли похвастать — два попадания в рахитичных белок. На такой добыче не зажиреешь. Часто вспоминался Расмус. Он бы наверняка попадал в цель чаще.

Мариус, казалось, успокоился. На самом деле он просто замкнулся в себе. После смерти друга его охватило необоримое безразличие. Сначала он вовсе не хотел идти дальше. Смерть его больше не пугала. А значит, все путешествие теряло смысл. Мариус даже хотел выбросить шпору, но его удержал Любовник. Он осуждающе пожевал своими пухлыми накрашенными губками и сказал: "Не горячитесь, мессир. Жизнь только начинается. А в шпоре сокрыты великие возможности. Подумайте об этом". Мариус подумал и оставил шпору на законном месте — у себя за пазухой.

Но смерть Расмуса он без оговорок принял на свою совесть. Он знал, что за это придется заплатить. Что может стать адекватной платой? На этот вопрос Мариус ответа не имел. Но, поразмышляв о смерти друга, он, в конце концов, нашел аргументы в пользу продолжении операции. Гибель Расмуса не должна стать бесполезной. Только донеся шпору до финиша, можно наполнить смыслом эту трагедию. И, возможно, тем самым оплатить жертву, принесенную другом.

А вслух о трагедии он заговорил лишь однажды. Обдумав историю о брате Уго и его матери, Мариус спросил:

— Значит, ты думаешь, Расмус умер, потому что сделал то, что должен был?

— Я думаю, — ответил Уго, — что никто и никогда не умирает случайно.

А объяснить смерть Расмуса может лишь Бог.

Почувствовав, что сказал слегка не то, он поспешно добавил:

— Возможно, ему суждено было умереть, спасая тебя от смерти. А это — великое дело, потому что и задача тебе определена великая.

Мариус подумал, что не стоило Расмусу плевать на бога степняков.

Мариус не верил в зловещего Митру, соответственно, не считал плевок Расмуса кощунством. Но, видимо, на территории Джанга такие номера в любом случае безнаказанно не проходят.

Невероятно тяжкий, путь по Красному Лесу подходил к концу. Вдруг стало попадаться невероятное количество грибов, притом весьма доброкачественных, которым друзья отдали должное, обжарив на вертеле и впервые за последние дни наевшись до отвала. Затем произошли положительные сдвиги в фауне, появилось нормального вида зверье. Лес постепенно зеленел, становилось меньше слизи и мха, совершенно исчезли мерзкие инфузории. Но прежде, чем лес нормализовался, Уго успел схватить жестокую простуду и сильнейшее воспаление правой руки. Ее, как мы помним, по дороге в Кабу рассек бич стражника. Уго пробовал вызвать к жизни свои знахарские таланты и лечить рану, прикладывая к ней целебный мох. Но от такого врачевания стало только хуже — рука распухла, буквально фонтанировала гноем и страшно воняла. Мариус отпаивал Уго соком здоровых, зеленых деревьев — так делали в Черных Холмах. Но и это не помогло. Жестокий жар стал терзать Уго. Несчастный едва держался на своем буланом жеребце (которого, кстати, назвал Теленком). Мариус почти отчаялся куда-нибудь выйти, как вдруг посреди леса словно из— под земли явилось большое селение.

Из "Хроник Рениги" аббата Этельреда:

"После жестокого поражения на Мольсе степняки избавились от своих бунтарей, положив и впредь душить в зародыше всякое инакомыслие внутри своего народа. Это означало следующее: как только имярек станет высказывать или тем паче проповедовать мысли, отличные от учения Митры, этого человека следует тут же уничтожить. В таких делах суд бывал очень краток. Судопроизводство степняков вообще до сих пор сохранило дух удивительной простоты их первобытной жизни.

Было похоже, что племя обрело спокойствие. По крайней мере, степняки крайне гордились своим единством, не сознавая, что единство без инакомыслия — всего лишь высшее лицемерие. Человек создан так, что сомнение и несогласие в нем искоренить невозможно. А, как сказано в Учении: "Кто хочет лечить, но не знает средства, тот посеет болезнь.".

И вот в 570 году в городе Термук в семье жреца бога Митры родился мальчик, который получил имя Камир, что значит — "устремленный к небу". Ребенок, выросший в семье служителя культа, должен был получить строгое духовное воспитание и получил его.

Кто же поселил в его душе сомнение? Кто заставил его задуматься? В 16 лет он убежал из дома. Для любого отца-степняка такое стало бы бесчестьем. Для жреца — вдвойне. Отца Камира лишили должности и разжаловали в храмовые прислужники. Мать слегла и вскоре умерла — как говорили вокруг, от горя. Узнав об этом, Камир нисколько не опечалился. Судьба родителей его уже не волновала. Они мыслили не так, как он — значит, были для него чужими, ибо только единство мысли роднит по-настоящему.