Об этом нельзя забывать:Рассказы, очерки, памфлеты, пьесы - Ярослав Галан

    Я прошу его дать мне просмотреть несколько последних номеров газеты, так как из-за малого тиража их нельзя было достать в городе.

Редактор торопливо кивает головой.

—    Фрейлейн Эдда!..

В дверях соседней комнаты появляется белокурая девушка, лет двадцати. На ней темно-синее платье, на груди кокетливо поблескивает миниатюрное золотое распятие. Едва слышными шагами она направляется к шкафу и через минуту кладет на стол подшивки газет. Не поднимая головы, девушка уходит в свою комнату.

...Пора бы и попрощаться, однако редактор просит меня по­быть еще немного. Я благодарен ему за это. Мне неудобно ска­зать этому человеку, что меня не так интересует его газета, как ее читатели.

Он рассказывает о долгих годах, проведенных им в Дахау. Говорит больше о других, чем о себе. Потом сразу замолкает и, словно вспомнив о чем-то, подходит к окну. Его подвижные и беспокойные глаза ищут кого-то на улице.

—     Вы кого-то ждете? — решаюсь спросить его.

Редактор быстрым шагом возвращается на свое место. На его щеках красные пятна, он явно взволнован. Дрожащей рукой он зажигает спичку, и лицо его прячется на миг в облаке папи­росного дыма.

—     Нет, я никого не жду. Несколько первых недель ждал, а потом махнул рукой — что я им могу сказать: кроме нескольких туманных фраз о туманной демократии.

—    Они...

—     Они, как все живые люди, хотят знать, каким будет их завтрашний день, и хотят лепить этот день собственными ру­ками.

Редактор вытирает платком вспотевший лоб.

В мои руки иногда попадают газеты вашей зоны. Жители Дрездена с утра до ночи восстанавливают свой город, и я знаю своих земляков: через несколько лет Дрезден опять станет Дрез­деном. Мне рассказывали о дыме над заводами Восточной Гер­мании. А что вы увидите у нас, кроме деревянных пуговиц да грошовых самоучителей английского языка? Библию? Ее популя­ризировал покойный Мартин Лютер. С каким эффектом — сами знаете. Сегодня — история повторяется. Фрейлен Эдда!

Стук машинки стихает, я услышал деловитые шаги секре­тарши.

—    Дайте нам, пожалуйста, синюю папку.

Не прошло и полминуты, как маленькие, услужливые руки в кружевных манжетах положили перед нами синюю папку.

Я заметил, что она была такого же цвета, как и платье фрейлен Эдды.

Редактор встал.

— Читайте, я вам не буду мешать.

Я перелистал несколько страниц. Это была коллекция ано­нимных писем. Читаем в первом из них:

«Почему сегодня каждый немец,— горько жалуется автор анонимного письма,— не имеет права сказать правду?»

Через несколько строк мы узнаем, о какой «правде» пишет автор письма.

«Почему сегодня никто не имеет права рассказать миру обо всех благодеяниях, которые принесли немецкие солдаты жите­лям оккупированных областей?»

Все это написано совершенно серьезно и даже с пафосом.

Еще одно письмо, под ним подпись: «Студенты Эрлангенского университета».

«Господин редактор! Вам не нравится наша демонстрация против вашего единомышленника Нимеллера? Ну что ж, про­должайте писать так. Скоро вы убедитесь, что ваши деревья не растут до небес. Вы уже однажды сидели, но вам, видно, при­дется еще раз сесть, если не перестанете писать возмутительные сказки о концентрационных лагерях, если не перестанете опле­вывать наших великих патриотов, которых враги судят теперь, как «военных преступников». Предупреждаем вас!»

А вот передо мной целое послание — девять печатных стра­ниц без интервалов. Автор его, как можно догадаться по стилю, является представителем нынешнего поколения немецких «ин­теллектуалистов». В самом начале он предупреждает, что с наци­стами не имел и не имеет ничего общего. Между тем это нисколь­ко не мешает ему писать такое:

«Нюрнбергский процесс — это затея, подобная рабочим забастовкам до прихода Гитлера к власти. Вы посадили немец­кого медведя в клетку. Но этот медведь еще покажет свои когти и тогда трепещите, враги!»

Из аккуратно сложенных и приколотых заботливыми ру­ками фрейлен Эдды писем я вынимаю зеленый конверт, который очутился здесь, наверное, на правах гостя для пополнения кол­лекции. На нем адрес редакции «Люнебургер пост» и штамп города Куксгафен (английская зона оккупации Германии), Автор отважился поставить в начале письма инициалы, желая, наверное, подчеркнуть таким образом свою непричастность к «вервольфу». Он, кажется, довольно искренно озабочен ростом нацистских влияний:

«...Несколько дней тому назад я ехал поездом Лангведель- Бремен. В вагоне завязалась беседа, в которой скоро приняли участие все пассажиры. Речь шла о снижении продовольствен­ных норм, о безработице, о том, что никто не знает, к чему все клонится. Кто-то из присутствующих заявил, что если бы Гитлер срубил вдвое больше голов,небыло бы этого горя. Он не успел сделать это. Я не выдержал и напомнил людям о миллионах замученных нацистами людей, назвав при этом наши концлагери позором двадцатого века. Мои слова вызвали среди присутст­вующих такое возмущение, что я мог ожидать самого худшего. Какой-то прилично одетый человек сказал мне: «Еще одно ваше слово, и мы вышвырнем вас из вагона».

Растерянный автор письма заканчивает его такими словами: «Я не вижу выхода из этого тупика. Все это прежде всего являет­ся результатом двусмысленных и лицемерных методов английских властей, которые карают тюрьмой крестьянина за то, что он самовольно продал свинью... в феврале 1945 года, когда нами еще правил Гитлер, а между тем кормят целые дивизии матерых гитлеровцев. Вот почему в английской зоне немцы ругают томми. Этот факт не опровергается тем, что те или иные проститутки ходят сейчас с томми под ручку».

Я поднял голову. Мимо меня прошелестело прорезиненное пальто фрейлен Эдды:

—    Грюс ди готт[23],— бросила она, закрывая за собой дверь.

—    Интересный материал? — любезно спросил меня редактор и, не ожидая ответа, добавил: — У меня есть еще один документ, который не в меньшей мере вас заинтересует...

Он достает из кармана листок бумаги, но, прежде чем по­казать его мне, подошел к двери и заглянул в коридор.

—    Прочитайте.

Это было одно из анонимных писем такого содержания: «Осужденных на бельзенском процессе лучших немецких людей повесили. Но немецкая молодежь отомстит за это. Жаль только, что перед приходом англичан не задушили газом всех этих за­ключенных. Мы проиграли войну из-за предателей. Теперь эти преступники ходят по белу свету и пишут в газетах. Но дрожи­те — вервольф не спит!»

Я был немного удивлен таинственным поведением редактора, потому что это письмо ничем не отличалось от предыдущих.

—    Обратите внимание на букву «К». Она слегка наклонена вправо. Видите? Еще одна деталь: под восклицательным знаком только полточки. А теперь попрошу вас пройти за мной в ту ком­нату.

Редактор заложил в машинку лист чистой бумаги и выбил на нем букву «К», потом восклицательный знак. Точка под воск­лицательным знаком была сломана под таким же углом, что и в анонимном письме.

—    Теперь вы понимаете, почему мои нервы не всегда в по­рядке?

Я смотрел на клавиши машинки, по которым несколько минут назад бегали пальчики фрейлен Эдды.

—    Я думаю, что вы сами усложняете дело...

Редактор вытащил из машинки лист и разорвал его на мелкие части.

—    А кто даст мне гарантию, что вместо нее не придет худ­шая? Эта хоть старательно выполняет свои обязанности...

...Мы попрощались.

В нескольких километрах от города в моторе что-то подо­зрительно зашуршало. Шофер остановил машину. Возле нас пла­кучая верба роняла обильные слезы. Я взглянул вверх: на ее ветвях, покрытых едва заметным в этой проклятой мгле кружевом зелени, я впервые в этом году увидел весну.

И меня с невиданной силой потянуло домой, на Родину.

1946

ГЕРИНГ

Герман Геринг на первый взгляд — не Геринг, а баба, толстая, пятидесятилетняя баба-торговка.

И эта баба, баба с подстриженными волосами, сидит перед вами; ноги ее укутаны в одеяло, а держится она так, словно и впрямь на базаре. От ее внимания не ускользает ни одно слово. Во время перерыва она развешивает уши то влево, то вправо, злыми, заплывшими салом глазами водит по всему залу и с любопытст­вом пристально присматривается к каждому новому лицу. Когда в руках защитника появляется газета, баба вытягивает шею из складок красного платка и бегает глазами по сторонам, ища сво­ей фамилии. А когда фамилия находится, улыбка удовлетворен­ного честолюбия растягивает ее тонкие губы до ушей.