Эпоха сериалов. Как шедевры малого экрана изменили наш мир - Анастасия Ивановна Архипова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Первоначально ребенок является объектом матери: она удовлетворяет его физиологические потребности и дарит ему свою любовь, но все это целиком зависит от ее воли, от ее загадочного и непостижимого желания. В свою очередь, ребенок стремится быть тем, что полностью удовлетворяет ее (бессознательное, разумеется) желание, т. е. быть ее фаллосом. Чтобы ему стать субъектом, должна возникнуть нехватка в этой абсолютной власти матери: желание матери, непроницаемое, непредсказуемое, должно быть замещено законом, понятными правилами игры. Императив матери должен быть замещен запретом отца.
Можно было бы сказать, все еще идя на поводу у соблазнительных образов, что на смену дракону приходит герой-змееборец, созидающий космос из хаоса. Но Лакан не имеет в виду стадии развития или роль личности (например, отца). Он оперирует логическими функциями и структурами: уже упоминавшаяся отцовская метафора – как раз такая основополагающая функция. Метафорой она называется в силу того, что замещает собой (вытесняет) желание матери. Другое ее название – Имя-Отца (это определение показывает, что речь идет о функции, а не о реальном человеке, который эту функцию в себе воплощает).
Имя-Отца соответствует фрейдовскому закону кастрации, который у Лакана представлен в трех «тактах»: 1) фаллическая мать; 2) отцовское «нет» – кастрация матери, запрет на воссоединение с порожденным ею, и уже во вторую очередь – кастрация ребенка, запрет на инцест (материнское желание не сосредоточено полностью на ребенке, оно направлено вовне его); 3) отец предстает как обладатель фаллоса, но уже не воображаемого, с которым ребенок пытался отождествиться как с объектом желания и наслаждения матери, а символизированного в языке. Это и есть момент замещения, метафоры.
С символическим фаллосом связано обещание отца: когда-нибудь ребенок будет обладать фаллосом (в виде социально значимых ценностей). Обратим внимание на важную деталь: если вначале ребенок хочет «быть» фаллосом, то теперь речь идет о том, чтобы «иметь» фаллос. Желание матери, направленное на фаллос отца (здесь тоже следует избегать визуализации и персонификации – ее желание направлено на мир вовне ребенка, в том числе на отца как на ее партнера), исключает для ребенка возможность быть ее объектом, открывает ему измерение нехватки и субъективности.
Валик в пасти крокодила – это и есть Имя-Отца.
Свет мой, зеркальце: стадия зеркала, фаллическая вуаль
Когда Ирен Адлер видит Шерлока в наряде викария, она проницательно подмечает, что маскарад – это всегда автопортрет. В случае Шерлока это означает, что он «поврежден, одержим бредовыми идеями и верит в высшую силу, т. е. в самого себя». Ирен, по сути дела, излагает тут лакановскую концепцию «стадии зеркала».
Младенец, инфант, не владеет речью (лат. infans – не говорящий), его тело раскоординировано, по сути, фрагментировано, он не может им управлять. Но когда ребенок впервые видит себя в зеркале (обычно в возрасте примерно шести месяцев), его взору предстает целостный образ. Тут важно подчеркнуть: ребенок не узнает себя, а идентифицируется со своим зеркальным двойником (Нарцисс в известном мифе не узнает себя, а пленяется отражением). В эту минуту его охватывает ликование, связанное с чувством воображаемого господства. Это и есть момент рождения нашего Я, природа которого изначально иллюзорна. Ведь целостность эта целиком воображаемая, не совпадающая с реальным положением вещей – нестабильным, хаотическим, фрагментированным телом.
Заботы об одних только биологических потребностях младенца недостаточно. Чтобы крайне шаткий мир ребенка стабилизировался, необходимо еще одно измерение – Символическое, образованное означающими: измерение языка, культуры, иерархии смыслов (Символическое измерение вводится функцией Имени-Отца). Еще один парадокс: Символическое позволяет закрепить образ тела, но оно же производит отчуждение субъекта в языке. Субъект разделен, расщеплен означающими, он скользит между ними, рождается в разрыве между ними, никогда не равен «себе самому».
Итак, чтобы субъект закрепился в Другом языка, необходимо, чтобы сработала функция Имени-Отца. Без этой функции, вводящей запрет на желание матери безраздельно обладать своим ребенком как недостающим ей воображаемым объектом, субъект рискует затеряться в бесконечной череде «маленьких других». Так Лакан называет зеркальное подобие (в отличие от символического Другого, который всегда пишется у него с большой буквы) – «искаженный зеркальный образ, где смертельно опасные соперники выстраиваются в один ряд с созданиями, пародирующими идеал собственного я (мегаломания)»47. Опасные двойники – тема, широко представленная в фольклоре и литературе; достаточно вспомнить такие примеры, как повести и романы Э.Т.А Гофмана или «Портрет Дориана Грея» О. Уайльда.
Человеческая история, история субъективности начинается тогда, когда Адам изгнан из рая, утрачивает свое первоначальное блаженство. Кастрация дарует субъективность, т. е. очеловечивает. Между всемогущей матерью и субъектом образуется спасительный зазор. Субъект обретает собственное желание, узнает о своей смертности и о том, что он наделен определенным полом. Он перестает быть фаллосом и теперь стремится им обладать, а сам фаллос приобретает черты сверкающей вуали, покрывала Изиды из «Саисского изваяния» Шиллера или «Учеников в Саисе» Новалиса, покрова, наброшенного на тайну желания, на загадочный, всегда ускользающий, тревожащий объект, нехватку, на которую направлено вечно неутолимое желание.
Завеса не просто скрывает этот объект – она создает спасительную преграду между ним и субъектом. В шиллеровской балладе учитель, которого пылкий ученик, стремящийся познать истину, побуждает отдернуть покрывало, окутывающее изваяние Изиды, отвечает, что завеса – это закон. Фаллическая вуаль – закон, созданный отцовской метафорой, вытеснившей материнское желание (статуя богини-матери). Вспомним о жутком, появляющемся в тот момент, как занавес отдернут, когда завеса, опосредующая отношения субъекта с тем, что не может быть схвачено в языке, оказывается разодрана:
И громко крикнул он: «Хочу увидеть!» <…> Так он воскликнул и сорвал покров. «И что ж, – вы спросите, – ему открылось?» Не знаю. Только полумертвым, бледным
