Глаза Фемиды - Аркадий Петрович Захаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Зато через два года я вернулся в родной затон с дипломом инженера-судоводителя и был назначен помощником капитана. Сначала вторым, а потом и первым. Назначили бы и капитаном, да новых пароходов не настроили. А старые, купеческие, дряхлеть и разваливаться стали. Случалось, что и тонули и горели. По возросшим объемам перевозок, подвижного состава в бассейне хронически недоставало. Новые суда, конечно, строили, но за потребностью в флоте не поспевали. А в остальном — жизнь на реке размеренная, спокойная. На Север везем снасти для рыбного промысла — обратно рыбу. На Север везем лесозаготовительное оборудование — обратно ведем плоты. На Север ведем баржу со спецпереселенцами — обратно порожняк. Все шло как по маслу. Васятка рос. Надежда — при мне на судне. План перевыполняем, свой, встречный — выполняем. Топливо — бережем. И в Гос. паре на хорошем счету. Словом — живи и радуйся. Только когда все хорошо — тоже нехорошо.
Однажды зимой приглашают меня на беседу в районный отдел внутренних дел. Долго меня обо всем расспрашивали, биографию для них раз пять перписывал, анкеты заполнял. В конце концов, объявляют мне, что я для работы в органах вполне пригоден и могу писать заявление. «Помилуйте, — говорю, — Я своего согласия не давал».
- А Ваше согласие и не требуется. Вас партком рекомендует. В порядке партийной дисциплины. Не волнуйтесь — направим на курсы, подучим.
- Я от Ленинграда еще не опомнился. И планы у меня другие: с детства хочу капитаном стать.
- Ты и в органах капитаном станешь, даже еще быстрее. Человек ты решительный — такие нам нужны. Мы твои дела в тюремных архивах подняли и видим, что перед народом и партией ты ничем не замаран. — И картонную папку мне показывают с надписью: Водопьяновъ.
Разом вспомнился мне тюремный кошмар, пытки, голод, баржа смерти и побег под пулями. Зачем мне это все снова? Оставьте — мирной жизни хочу. И наотрез отказался от предложения. Вижу, что твердолобостью своей гепеушникам я не по душе пришелся. Насупились и глядят на меня исподлобья. «Ну иди, — говорят, — ленинградец. От нас не уйдешь. Кто не с нами — тот против нас. Видим, чему ты в Ленинграде научился. Надо будет к тебе поближе присмотреться и повнимательнее: как это ты из Тобольской тюрьмы сбежал. Наш заслуженный партиец, боевик, товарищ Крыськов не сумел вырваться, а ты вот сумел. Шустрый какой. Подозрительно это. Свободен, пока. А мы тут о тебе, как следует, подумаем. Станешь ты у нас капитаном — вся жопа в ракушках. И не дергайся — разговор окончен».
Многозначительное ЛЕНИНГРАДЕЦ в устах чекиста прозвучало как приговор: после убийства Кирова по всей стране раскручивалось ленинградское дело, и шли аресты подозрительных. Под это колесо нечаянно попал и я. Но забрали меня не сразу: дали досыта помучиться ожиданием. Перед самой навигацией, когда я уже стал надеяться, что беду пронесло, наступила моя очередь. Арестовали, как это обычно делалось — ночью. По дороге неторопливо избили — и в камеру, к таким же, как я. Стал я ожидать обвинения или хотя бы вызова на допрос, но про меня как забыли. Что-то у них там с обвинением не склеилось или другие дела замучили. Так просидел я побольше года в неизвестности и думал, что не выдержу — сойду с ума. Временами казалось, что снова я у белых в плену. Очнусь — вокруг те же мои товарищи, рабочие и крестьяне, но часовой у двери — с красной звездой. И только в этом одном разница. А расстрелы так же, чуть ли не каждую ночь. Не раз вспоминался мне Водопьянов: «Сопротивляйся — и победишь!». И снова мне повезло. В НКВД власть переменилась и многих вчерашних чекистов самих расстреляли. А таких как я, сидевших без обвинения, Лаврентий Павлович велел выпустить.
- Берия? — не поверил ушам я.
- Он самый, — последовал ответ. — Он тогда многих выпустил, еще больше не успел. В общем — вернулся я домой и даже на работу. Но мечту о капитанском мостике, понятно, пришлось оставить. Хотя в партии меня и восстановили, но пароход не доверили и даже в должности под благовидным предлогом, на всякий случай, понизили. Поэтому начало войны я встретил вторым помощником. Из самолюбия или из патриотизма, попробовал я напроситься на фронт, но из военкомата меня поперли: на весь комсостав речфлота броня. И исключения из нее — по особой разнарядке. Матросов и младших специалистов это, конечно, не касалось — призывали всех подряд, до тех пор пока не оказалось, что работать на флоте больше некому, кроме женщин, девчушек и списаных на пенсию стариков. Срочно, для тех из них, кто имел большой стаж работы на флоте, организовали курсы повышения квалификации и школы младшего комсостава. В школу младшего комсостава мобилизовали и мою Надежду. Проучилась она на них одну зиму и выпустилась первым помощником. А я все еще второй, хотя и с высшим образованием. Бдительные кадровики решили проблему подчиненности по-своему мудро: развели нашу семью по разным пароходам. «На север поедет один из вас, на юго-восток — другой». Меня при этом резко повысили до капитана. Разъехались мы с ней: я отбыл в Тюмень, принимать чудо новой техники «Газоход», а Надежду, в составе неполного экипажа, отправили на Печору, готовить к переходу на Обь пароходы, которые там оказались не у дел, а в нашем бассейне были нужны позарез: баржи с военными грузами в ожидании буксиров простаивали.
- А Вася? — вспомнил про сына Шарова я.
- А Василий к тому времени в блокадном Ленинграде оказался. — ответил бакенщик. — После школы устроил я его на пароход штурвальным — он с детства к нему привычен. Другой от такой удачи бы счастлив был, только не мой Василий. Вдруг взбрела ему в голову мысль о поступлении в военно-морское училище имени Фрунзе в Ленинграде. Упрямый оказался, в меня: «Ты, батя, тоже в Ленинграде учился, а чем я хуже». Взял в отделе кадров направление на учебу, а в райкоме комсомола — путевку комсомольского призыва на флот. Поступил, год проучился и — война. Письма от него сначала изредка поступали, — писал, что продолжает учиться, — но зимой связь между нами оборвалась. Однако, отцовское сердце чуяло, что он
