Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Надо бегло обрисовать и других детских писателей, коллег моей мамы, с которыми мы тогда общались.
Почти столь же деятельным, предприимчивым и прагматичным, как Успенский, был писатель Гриша Остер (в девичестве Остеррайх), написавший книжку о микробе. Он еще тогда не написал свои знаменитые «Вредные советы», но и его предшествующая сказка о микробе была великолепна. Микроб (кажется, его звали Боря или Ося) не сидел без дела. Он работал микробом в кефире. Каждый день он шел на работу на кефирную фабрику, погружался в молоко и вместе с коллегами перерабатывал молоко в кефир. За это микробу платили зарплату. Этот микроб так сильно впечатлил меня, что спустя многие годы я написал стих, ему посвященный.
Меня нету, наверное, в мире,
И пустует мой розовый гроб.
Может быть, в белоснежном кефире
Притаился невзрачный микроб.
Он сидит, тихонько хлопоча,
О нирване кисловато-емкой.
Выпьет школьница, и губы, хохоча,
Белою украсятся каемкой.
В общем, Успенский и Остер – это были такие легкие, подвижные, деловитые, фонтанирующие кузнечики. Каста Зеленых цикад – так я их про себя называл (о касте Черных цикад, возможно, еще расскажу, если еще не рассказал). Но встречались и иные типы среди детских литераторов: таежные хулиганы, медведи-шатуны, глубинные буреломные фрики. Именно таким буреломным фриком был писатель Гена Снегирёв: легенды о его выходках бродили по Москве. Он тоже был человеком предприимчивым и деловым, но, в отличие от своих легкокрылых коллег, Гена дела свои делать любил не на трезвую голову. Иначе говоря, он мощно выпивал, не теряя, впрочем, ни формы, ни хватки. Половину времени проводил он где-то в глубинке, шатаясь по далеким лесам с ружьишком и со странными глухоманскими товарищами (он и писал свои детские книжки о лесах, о лесных животных), а оставшуюся половину тусовался в Москве в виде вполне благоустроенного, но крайне отстегнутого дервиша и хулигана. Однажды, например, он повел своих знакомых иностранцев показывать им здание ЦК партии. Вообще-то туда входить просто так было нельзя, но Гена с утра принял на грудь и ощущал себя неостановимым берсерком. На входе их не тормознули почему-то, они вошли и стали там расхаживать, громко болтая. Но все же не вполне предполагалось, что скромный детский писатель в подпитии, да еще и с иностранцами, может просто так, с нихуя, зайти в эпицентр советской власти. Поэтому вскоре нарисовался какой-то типок в сером костюмчике, который аккуратненько подгреб к этой группе – выяснить, кто такие и по какому праву тут разгуливают. Гена повернул к нему свое опухшее красное лицо и спрашивает:
– Ты коммунист?
– Коммунист, – несколько растерянно отвечает типчик.
– Ну вот тогда возьми да и ляжь тут пятиконечной звездой! – распорядился Гена, указывая пальцем на мраморный пол вестибюля.
Это было еще самое нежное из совершаемых Геной деяний, но, как ни странно, все ему сходило с рук. Древнее уважение к юродивым, видимо, играло в этом случае свою роль.
Другим таким дервишем-фриком в тогдашней Москве был нелегальный художник Анатолий Зверев, весьма культовая фигура в мире московского андеграунда. Зверев обладал репутацией живописца-виртуоза, он писал жирные экспрессивные картины пастозным маслом, картины эти уже тогда пользовались успехом у коллекционеров. Сейчас существует в Москве Зверевский центр – как бы отдельный музей этого художника. Но в те годы Зверев славился не только экспрессивными полотнами, но и не менее экспрессивным поведением. Например, он любил поступать вот как: узнав, что в кинотеатрах запустили новый фильм, пользующийся популярностью у зрителей, Зверев покупал девять или семь билетов в одном ряду, где-нибудь в центре зала. Располагая большим количеством красивых знакомых девушек, которые относились к нему с уважением и готовы были участвовать в его авантюрах, он приглашал восемь или шесть из их числа на киносеанс. Девушки заранее знали, что произойдет, они были его сообщницами. Важно было, чтобы все они пришли очень нарядные, модные, ухоженные, с заботливо сделанными прическами на головах, с украшениями, в красивых платьях и ожерельях, в каких-нибудь суперсапожках из мягкой замши на высоком каблучке. Они рассаживались в центре зала – Зверев посередине, по одну сторону от него четыре или три девушки, по другую сторону тоже четыре или три. При этом они между собой не переговаривались, делали вид, что пришли порознь и друг друга не знают. Естественно, остальным посетителям кинозала и в голову не могло прийти, что эти холеные барышни могут иметь какое-либо отношение к затрапезному бородачу алкогольно-бомжового покроя, который восседал между ними. Сеанс начинался. Дождавшись какой-либо сцены в показываемом фильме, полностью лишенной сексуального содержания… В советских кинотеатрах и так не показывали фильмов с откровенными сексуальными сценами, но Зверев выбирал для таких походов фильмы, подчеркнуто лишенные даже намека на эротизм. Итак, дождавшись какой-нибудь большой сцены – например, сцены битвы, или сцены, где рабочие работают в заводских цехах, или сцены, где бандиты собираются ограбить поезд, – Зверев доставал из штанов свой хуй и начинал дрочить, внимательно глядя на экран. Сидящие справа и слева от него девушки увлеченно смотрели фильм, ни единым жестом или взглядом не реагируя на вызывающее поведение приземистого бородача. Остальные зрители попадали в ситуацию когнитивного диссонанса и сильно охуевали: они поначалу как бы не могли поверить своим глазам. В такой ситуации человек непроизвольно ожидает, что первая реакция (возмущение и т. д.) поступит от людей, сидящих ближе всего к дрочащему. Но девушки оставались невозмутимы и безмятежны. В какой-то момент загадочного мастурбатора все же выводили из зала, а за ним, к великому изумлению всех сидящих в зале, гордо вскинув красивые головы, удалялась вереница чудесных девушек.
Вот такие дзенско-хулиганские перформансы любил осуществлять Анатолий Зверев. Причем он сам вовсе не считал это концептуальным искусством, а совершал это именно как заведомое и хорошо спланированное хулиганство – исключительно ради собственного удовольствия. Гена Снегирёв конкурировал со Зверевым в своих озорованиях, вот только действовал более спонтанно: мог, например, углядеть какого-нибудь очень солидного и важного человека, подойти и с нуля дать ему по роже. Или еще что-нибудь сотворить в этом роде. При этом он обитал в барственной квартире в центре Москвы и располагал барственной женой с темными, длинными волосами, с темными, сонными глазами, которая снисходительно и даже с тайной гордостью относилась к его выходкам. Моя мама приятельствовала с этой то ли девушкой, то ли дамой, ленивой, богемной, слегка загадочной, которая любила выпить чашечку черного кофе с кружочком лимона. Крепкий кофе с лимоном и сахаром в те московские годы считался напитком богемы, но впоследствии, когда я уже жил в Крыму, этот напиток стал ассоциироваться в моем сознании с татарскими придорожными кофейнями, с той только разницей, что вместо сыпучего сахара к горько-кислому напитку татары подают парварду, татарские сахарные шарики, чем-то напоминающие клюкву в сахаре, вот только не столь правильные по форме и не столь пленительные на вкус. Мы часто заходили в гости к этой экстравагантной парочке Снегирёвых. Квартира была обставлена мебелью девятнадцатого века: много красного дерева, ампир, еще ампир, бронзовые и латунные элементы на шкафах и стульях. Тогда все продвинутые люди обставляли свои жилища антикварной мебелью, которая недорого продавалась в мебельных комиссионках (слово, вряд ли знакомое современному читателю, но объяснять мне лень: короче, магазины старых вещей). Пока непросвещенный советский человек, обладающий некоторым достатком, рвал жопу, добывая какой-нибудь дебилоидный итальянский, или югославский, или чешский гарнитур для своей квартиры, записывался в какие-то, пиздец, очереди, копя деньги, в это время продвинутый персонаж спокойно заходил в комиссионку и за весьма умеренные деньги покупал без всякой очереди невъебенный
