Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Еще более продвинутый человек даже в комиссионку не заходил, а просто находил мебельные шедевры на помойках, как делал мой папа, как делали все умные художники и другие андеграундеры. Роскошные старые вещи тогда совершенно не ценились, и в центре города, где часто умирали старые люди, все эти бесценные сокровища немедленно оказывались на помойках.
Тогдашние столичные жители, подобно Снегирёву, полюбившие рыскать в лесах и глухих деревнях, редко маялись такой хуйней, как нынешние. Никто не «выходил из зоны комфорта», никто не увлекался выживанием в трудных условиях или же самоутверждением за счет преодоления своих слабостей – такой тупизм тогда был не в ходу. Никакого форта Боярд, никаких ролевых игр. Перлись туда за кайфом космического растворения, но при этом иногда чего-нибудь промышляли. Многие, как Солоухин, шлялись по дальним деревням, скупая иконы за бесценок у деградированного или же просто непросвещенного населения. Или же покупали старинную сельскую утварь. Или искали мистические места силы, отлавливали откровения. Снегирёв промышлял вот чем: он разыскивал в глуши разных шаманов, знахарей, целителей. Найдя такого человека, он задруживался с ним (или с ней), привозил в Москву и на некоторое время поселял у себя в квартире. После чего он открывал у себя дома как бы частный врачебный кабинет для знающих. Информация быстро распространялась по кругам, никакой сратый интернет был не нужен. Деньги за лечение Снегирёв и целитель делили пополам и чаще всего весело пропивали совместно. Так что Геннадий, в отличие от Успенского и бывшего Остеррайха, не слишком зависел от детской литературы в финансовом смысле. Поэтому не особо старался: непритязательные лесные истории, нравы бобра, зимние птицы, розовеющие своими перьевыми рубашками на фоне синих снегов…
Особенно запомнился мне один чудовищный бурят, которого Снегирёв привез как-то раз из какого-то особенно дальнего бурятского кармана. Это был огромный человек, на вид пугающе могучий и при этом слегка одутловатый, лысый, рослый, с полушаманским лицом. Он лечил от алкоголизма – в основном женщин. В основном немолодых интеллигентных дам, впавших в болезненную зависимость от спиртного. Надо ли говорить, что сам он при этом пил, как зверь? Пару раз мне случилось стать свидетелем его терапевтических сеансов, и, полагаю, никогда не забуду я этих жутких сценок.
Мы сидим в комнате, пьем кофе с лимоном, рядом Снегирёв с шаманом попивают водку, параллельно рядом на кухне сидит уже пациентка – на вид жена композитора, или академика, или заместителя министра.
Очень достойно выглядящая дама, с благородной осанкой. Но кое-какие аспекты ее лица все же свидетельствуют о ее пагубном пристрастии к зелью. Бурят опрокидывает в себя полстакана, берет почти полную бутылку водки, выходит на кухню с бутылкой и стаканом в руках. Не успевает дама сказать «здравствуйте», как он уже перебивает ее:
– Ну что пришла, сука?! Сейчас ты пожалеешь, что пришла, блядь сизоносая. Обратно ты отсюда на коленях уползешь, тварь ебучая поганая… Выпить хочешь? Нет? Что, блядь, не слышу? Нет, говоришь, не хочешь. А я думаю, хочешь. По глазам твоим блядским вижу, что хочешь, пизда болотная. А раз хочешь, значит, надо выпить – правильно я говорю? Щас я тебе приготовлю фирменный коктейль, как в самом заебатом баре. Чего пригорюнилась, сука? Смотри в глаза, тварь, когда с тобой хозяин разговаривает. Смотри, как надо коктейли смешивать, – смотри и учись, ты, кусок говна, недостойный называться женщиной. – С этими словами бурят наполняет водкой стакан наполовину, хватает со стола пепельницу, наполненную окурками, вытряхивает ее содержимое в стакан, потом еще смачно харкает туда, взбалтывает и сует стакан прямо под нос даме. И тут уже начинается пиздец, вопли на всю квартиру:
– Пей, сука! Чтоб до капли выпила, тварь позорная! Пей, тварь, кому сказал! Пей, мразь недожеванная! Ты еще нос у меня воротить будешь? Пей до дна, скотина блядская!
Он хватает ее за лицо и насильно выливает ей в рот это отвратительное пойло. Дама трясется, давится, все это лютое месиво льется на ее импортную блузку с оборками, потоком льются слезы, окурки ползут по лицу, падают на грудь, она сползает со стула, ее тошнит, она пытается удрать в туалет, чтобы блевануть, но бурят не пускает ее.
– Куда собралась, тварь? Здесь блюй, здесь, при всех, пизда позорная, чтоб люди видели, какая ты тварь гнилая, какая мразота у тебя внутри! Так, сука, выворачивай нутро свое поганое! Гадина, пришла в приличную квартиру и обгадила всю кухню – и кто ты после этого? Давай, жри блевоту свою, сука, чтобы вылизала все. – И он тычет ее лицом в лужу ее же блевотины.
И это все лишь начало леденящей феерии насилия, террора и унижения. Мы сидим в соседней комнате, Гена Снегирёв спокойно закусывает селедочкой, одновременно полистывая какую-то книгу. Его жена обсуждает с моей мамой ранний фильм Бергмана. Никто даже не оглядывается на дверь в кухню. Никто не беспокоится о том, что детское существо в виде меня является свидетелем этого адского пиздеца. Все привыкли к процессу лечения. И говорят, очень эффективное было лечение. Пациентки реально завязывали, более того, они с обожанием смотрели в страшный лик бурята. И платили за лечение щедро.
Время от времени бурят уставал орать на тетку и выходил к нам в соседнюю комнату, чтобы опрокинуть в себя еще немного водки. После этого он возвращался к работе.
Пациентки шли косяком. Говорили, что после лечения у бурята они не только не могли прикоснуться к алкоголю даже кончиком языка – они не могли даже слышать звон рюмок, сдвигаемых в соседней комнате.
Исцеленные женщины обожали бурята и, по слухам, долго потом слали ему в Бурятию подарки и благодарственные письма.
Сейчас я думаю, что мне разрешали присутствовать при этой суровой терапии с тайным умыслом: чтобы, когда я сделаюсь взрослым, я даже не думал становиться алкоголиком. Но я все равно им стал. Правда, пью я сейчас только красное вино, но сути это не меняет. Одно знаю точно: если бы я его не пил, то давно уже склеил бы тапки под ударами жестокой жизни.
Еще одним детским писателем, влюбившимся в таежные походы и далекие глубинные деревни, был Юрий Коваль. Но он ничем не походил на буяна и задиру Гену Снегирёва. Я уже упоминал об удивительной доброте Коваля, упомяну также о его абсолютной скромности. Я очень ценю этого замечательного писателя, особенно его повесть «Недопесок Наполеон Третий». Это повесть о песце, сбежавшем из питомника.
Песца зовут Наполеон Третий, и он стремится к Северному полюсу, но застревает в русской деревне, где живет старик, способный видеть ауры людей и даже песцов. Эти аурические свечения различных оттенков старик называет колесами.
Впрочем, мой самый любимый эпизод, когда-либо вычитанный мною в советской послевоенной прозе для детей, принадлежит перу не Юрия Коваля, а Василия Аксенова. Василий Аксенов в целом не детский писатель, но у него есть одна книжка для детей, которая входит в список моих излюбленных книг. Эта книжка называется «Мой дедушка – памятник». Написал и издал Василий эту книжку в шестидесятые годы, еще до того, как покинул Советский Союз и обосновался в Америке.
Сюжет вкратце таков: в Ленинграде живет идеальный пионер Гена Стратофонтов.
Ему десять лет, но он развит не по годам: превосходно играет в шахматы (обыгрывает гроссмейстера Михаила Таля на сеансе одновременной игры), преуспевает в школьных занятиях и в спорте, мечтает о морских странствиях. А также он тайно влюблен в свою ровесницу – юную гимнастку Наташу Вертопрахову. Но засматривается Геннадий не только на девочку, но также на портрет своего деда (или прадеда, не помню), адмирала Стратофонтова, который был отважным мореплавателем и искателем приключений. Этому прадеду довелось сыграть важную роль в судьбе одного далекого архипелага под названием Большие Эмпиреи. Жители архипелага чтут память русского адмирала, спасшего их от чужеземного ига, – они называют его
