Звонок за ваш счет. История адвоката, который спасал от смертной казни тех, кому никто не верил - Брайан Стивенсон

Я старался не дать Диллу услышать, что я плачу. Я старался не показать ему, что он надрывает мне сердце. Наконец он справился со словами:

— Мистер Брайан, я просто хочу поблагодарить вас за то, что боролись за меня. Я благодарю вас за то, что были неравнодушны. Я люблю вас всех за то, что пытались спасти меня.

Невозможно эффективно бороться против злоупотреблений властью, бедности, неравенства, болезней, гнета или несправедливости — и не надломиться от этого.

Когда разговор завершился, у меня было мокрое от слез лицо и разбитое сердце. Отсутствие сострадания, свидетелем которого я был каждый божий день, наконец выпило из меня все силы. Я обвел взглядом свой тесный кабинет, стопки протоколов и документов, каждая из которых была доверху полна трагическими историями, и вдруг почувствовал, что не хочу, чтобы меня окружали все эти мучения и несчастья. Я сидел и думал о том, каким был дураком, пытаясь исправить ситуации, столь фатально неправильные, сломанные с самого начала. Пора остановиться. Я больше не могу этим заниматься.

Впервые я осознал, что моя жизнь просто переполнена надломленностью. Я работал в сломанной системе правосудия. Мои клиенты были сломлены психическими заболеваниями, нищетой и расизмом. Их разрывали на части недуги, наркотики и алкоголь, гордыня, страх и гнев. Я думал о Джо Салливене и Трине, об Антонио и Йэне, о десятках других надломленных детей, с которыми мы работали, — детей, пытавшихся выживать в тюрьме. Я думал о людях, сломленных войной, как Герберт Ричардсон; о людях, сломленных бедностью, как Марша Колби; о людях, сломленных инвалидностью, как Эйвери Дженкинс. И в этом сломленном состоянии их судили и приговаривали люди, чья верность правосудию была сломлена цинизмом, безнадежностью и предубеждением.

Я посмотрел на свой компьютер и календарь на стене. Снова пробежался взглядом по кабинету с его стопками папок. Увидел список наших сотрудников, штат которых разросся до почти сорока человек. И бессознательно заговорил сам с собой вслух:

— Я же могу просто уйти. Зачем я этим занимаюсь?

Мне потребовалось некоторое время, чтобы разобраться в себе, но я кое-что понял, сидя в своем кабинете, пока Джимми Дилла убивали в тюрьме Холман. Проработав больше двадцати пяти лет, я понял, что занимаюсь своим делом не потому, что это обязательно, необходимо или важно. Я делаю это не потому, что у меня нет выбора.

Я делаю это, потому что я тоже надломлен.

Годы борьбы против неравенства, злоупотреблений властью, бедности, угнетения и несправедливости наконец раскрыли мне одну истину о самом себе. Близость к страданиям, смерти, казням и жестоким наказаниям не просто сделала очевидной надломленность других людей в момент душевной му́ки и боли. Она также разоблачила мою собственную надломленность. Невозможно эффективно бороться против злоупотреблений властью, бедности, неравенства, болезней, гнета или несправедливости — и не надломиться от этого.

Все мы так или иначе чем-то надломлены. Мы все причиняем кому-то боль, и кто-то причиняет боль нам. Состояние надломленности — общее для всех нас, пусть наша надломленность и неодинакова. Я отчаянно желал милосердия для Джимми Дилла и сделал бы что угодно, чтобы добиться для него справедливости, но не мог притворяться, будто его безнадежная борьба не имеет ничего общего с моей собственной. Страдания, которые терпел и причинял другим я, отличались от страданий, которые терпел и причинял другим Джимми Дилл. Но нас связывала общая надломленность.

Пол Фармер, известный врач, который всю жизнь пытался лечить самых больных и бедных людей в мире, как-то раз процитировал высказывание писателя Томаса Мертона: «Мы — тела с переломанными костями». Наверное, я всегда знал, но никогда по-настоящему не задумывался над тем, что именно надломленность делает нас людьми. У каждого из нас есть свои причины. Порой нас раздирают на части принимаемые решения; порой разбивают вдребезги события, которые мы не выбирали. Но при этом надломленность является источником нашей общей человечности, основой нашего общего поиска утешения, смысла и исцеления. Наша общая уязвимость и несовершенство питают и поддерживают нашу способность к состраданию.

У нас есть выбор. Мы можем принимать свою человечность, что означает принимать свою надломленную природу и сострадание, которое остается нашей главной надеждой на исцеление. А можем отрицать свою надломленность, отречься от сострадания и в результате отринуть собственную человечность.

Я думал об охранниках, которые в этот самый час пристегивают Джимми Дилла ремнями к каталке. Я думал о том, что они тоже сломленные люди, пусть даже никогда сами в этом не признаются. Столь многие из нас стали боязливыми и гневливыми! Страх и жажда мести настолько обуяли нас, что мы отшвыриваем прочь детей, избавляемся от инвалидов и санкционируем тюремное заключение больных и слабых — не потому, что они представляют угрозу общественной безопасности или не способны к реабилитации, а потому, что думаем, будто так мы будем выглядеть крутыми и сильными, не такими сломленными. Я думал о жертвах насильственных преступлений и родственниках, потерявших любимых людей, и о том, как мы заставляем их снова и снова переживать боль и му́ку и возвращаем эти боль и муку преступникам, которых казним. Я думал о том множестве способов, которыми мы легализуем мстительные и жестокие наказания, о том, что мы позволяем своей виктимизации оправдывать виктимизацию других. Мы поддаемся грубому инстинктивному стремлению сокрушать тех из нас, чья надломленность наиболее очевидна.

Я начал думать о том, что случилось бы, если бы мы все просто признали свою надломленность, если бы признали свои слабости, потребности, предрассудки, страхи.

Но наказание сломленных — когда мы отворачиваемся от них или убираем их с глаз долой, — лишь гарантирует, что они останутся сломленными, как и мы сами. Вне нашей взаимной человечности никакой целостности и здоровья не существует.

Я часто вел трудные разговоры с клиентами, которые испытывали трудности и отчаяние в связи со своим положением, — отчаяние, вызванное тем, что сделали они, что сделали с ними, что привело их к моментам боли. Каждый раз, когда ситуация становилась особенно тяжелой и люди начинали сомневаться в ценности своей собственной жизни, я напоминал им, что каждый из нас есть нечто большее, чем наш наихудший поступок. Я говорил им, что если человек солгал, то этот человек — не только лжец. Если он забрал чужую собственность, то он не только вор. Даже если он кого-то убил, он не только убийца. Я говорил себе в тот вечер то, что