Т. Г. Масарик в России и борьба за независимость чехов и словаков - Евгений Фирсов

Но что говорить о московских обывателях, если и русские писатели случайно попавшие в Прагу пишут о ней всякие небылицы, вроде Безыменского с его поэмой «Щрки», а А. Толстой, судя по повести «Гадюка», полагает, что чехи говорят между собой по-немецки.

Любопытно, что и среди эмигрантов, которые в Чехословакии жили и живут в довольно большом количестве, и среди русских, которые постоянно пребывают заграницей по различнейшим паспортам, не нашлось людей, пожелавших рассеять это своеобразный туман, окутывающий Чехословакию в глазах их современников. Даже ученые и те как будто мало интересуются такими интересными вопросами, как например, чешско-русские отношения и влияния хотя бы начала 19-го столетия. Более свободный доступ в старые архивы и открытие новых документов, казалось бы, должны были усилить изучение различных сторон чешской и словацкой истории, литературы и быта, открывая перед исследователями новые широкие возможности. Но, если не считать таких болтливых ненужностей, как наспех состряпанные чешские портреты, написанные Б. Соколовым, то едва ли можно будет насчитать более четырех или пяти книг о Чехословакии. За последний, 1928-й год к ним присоединились еще несколько переводов, в том числе лирические стихотворения, чеха Врхлицкого в переводе К. Бальмонта и небольшая антология чешской поэзии, составленная Е. Недзельским и снабженная его же вступительной статьей.

О книге переводов Бальмонта говорить не приходится; это – сборник его собственных средних стихов, имеющих весьма отдаленное отношение к Врхлицкому. Антология Недзельского гораздо серьезнее и ближе к подлиннику, несмотря на отсутствие в переводах поэтических достоинств, они сделаны как-то по-школьному сухо и педантично, без истинного веяния лирического вдохновения. Но вступительная к антологии весьма ценна и вся вообще книжка может принести несомненную пользу читателю, впервые знакомящемуся с чешской поэзией. Тем приятнее при этой скудности отметить вышедшую книгу Марка Слонима, который в полубеллетристической форме дает картины Чехии и Словакии. Ежегодно проводя в Чехословакии по несколько месяцев, М. Слоним имел возможность наблюдать многое и многое изучить за последние пять или шесть лет. О том, что его впечатления не являются случайными наблюдениями туриста из окна вагона, свидетельствует, хотя бы первая глава «Прогулка по Праге», в которой видно большое знание и истории города, и современной его жизни. Автор хотел показать рост Праги, превращающейся из заштатной провинции в столичный европейский город (курсив мой. – Е.Ф). Единственное, в чем надо упрекнуть автора, это в том, что обрисовывая торопливый американизм Праги, он не показал всей его поверхностности и некоторого своеобразия. Описания новой Праги вызывают, скорее, в воображении читателя парижские бульвары или нью-йоркские авеню, чем Вацлавские намести. Зато вся часть, посвященная старому городу, проникнута тем духом поэзии и мистики, которыми там дышит каждый камень.

М. Слоним избрал для своей книги довольно редкий, и еще реже удающийся жанр-этюд. Вся «Золотая тропа» не представляет единого целого, а распадается на ряд очерков, переносящих нас то в Словакию, то на поле Аустерлица, то в удивительный город Левочу, наполненный легендами и преданиями, то в сталактитовые пещеры Мацохи. Стиль М. Слонима очень жив и образен, и даже длинные описания читаются, как беллетристика. Очень захватывают «Казематы Шпильберка», где, на основании богатых материалов, изложены то героические, то фантастические приключения заключенных там авантюристов или политических бунтарей. Пожалуй, добрая половина читателей (если не больше) и не подозревала, вероятно о существовании подобной романтики. Далее следует отметить очерк об уже упоминавшейся нами Левоче «Город белой дамы»… Книгу М. Слонима можно рекомендовать и тем, кто знает Чехословакию, и тем, кто в ней никогда не был. Для первых «По золотой тропе» будет приятным чтением, для вторых она раскроет романтичную сторону природы и истории страны, которая после трехвекового угнетения в течение 10 лет сумела войти в политическую и культурную жизнь европейских государств (курсив мой. – Е.Ф.)»[489].

В чешских архивных фондах удалось обнаружить переписку Мельниковой-Папоушковой с ведущими деятелями русской эмиграции. В литературном архиве Памятника национальной письменности в Праге были выявлены письма профессору Е.А. Ляцкому[490]. Для характеристики русской эмиграции в Праге они представляют особый интерес. Став не эмигранткой, а скорее новоиспеченной чешской гражданкой, стоявшей близко к высшим сферам власти, Мельникова-Папоушкова все чаще в корреспонденции и статьях проявляла поучительный и ироничный тон в отношении русской эмигрантской среды. Так, в письме Ляцкому в начале 1923 г. она писала:

«Дорогой Евгений Александрович, недавно в одной газете было написано, что Прага это величайший граммофон со сплетнями; я думаю, что она была граммофоном средней величины и лишь с приездом русских стала величайшим (курсив мой. – Е.Ф.). Это присказка, а сказка будет впереди. Кое-что из переданного Вам верно – я говорила многим лицам, т. к. это было у нас дома, что Вы отнеслись холодно и слишком умно к приезду Куприна. Т. к. я думаю, что человеку умирающему с голода очень кстати 1500 крон. О субсидии свыше нормы я не упоминала. Что касается «моих личных» хлопот, то это уже прошлое. Я говорила, что если бы комитет не дал Куприну пособия, то можно было бы хлопотать помимо его, разумея под этим давление Ярослава Францевича (Папоушека. – Е.Ф.) на верха.

Если уж речь зашла о комитете, то, во избежание дальнейших политических вариаций, позвольте мне повторить мое мнение о нем. Говорила и буду при случае повторять: комитет пригревает за очень малым исключением не мыслителей, а халтурщиков низшего сорта. Давая пособия Котомкину[491] и Пришину и подобным и допуская острую нужду у настоящих писателей, комитет оказывает плохую услугу и русской литературе и чешскому народу, чьи деньги расходуются. Неужели нельзя выйти из этого положения, неужели необходимо помогать русским литераторам в лице Котомкина, неужели наша судьба не возвышаться в искусстве над камерным театром? Я знаю, что это разные ведомства, но для меня, человека постороннего и любящего русское искусство все сливается в одно оскорбление.