Имена мертвых - Людмила Белаш

— Значит, вы должны помнить май 71-го.

— Как же!.. Моя первая курсовая «Растения пустырей округа Ландер» — о сорняках, если говорить понятней. Тема досталась мне по жребию, над ней посмеивались… Я обошел все свалки и помойки Дьенна; знаете, как окрестили мой гербарий к курсовой? «Букет неудачника»! Но непрестижные темы чаще всего и выигрывают; я постарался и получил главную премию. Мы с подружкой устроили себе второй медовый месяц летом, ездили на побережье…

— А у нас было трудное время — «Кровавая неделя».

— А, эти убийства крупных деятелей? герцог Вендельский и… — Напряг память цветовод. — Ну да! кругом стояли патрули и проверяли документы, как в Суранге. Это немного раздражало. У нас досматривали багаж, когда мы выезжали на отдых…

Ничего лишнего ни в мимике, ни в голосе. Веге отметил, что цветовод держится свободно и непринужденно. Сорняки ему больше запомнились, чем громкие криминальные новости. Сорные растения, любовь и обыск на вокзале — что, и все? больше никаких воспоминаний?., похоже, никаких. Если и есть — на поведении они не отражаются.

— И что потом было с той девушкой?

— Мы расстались… — Вот сейчас взгляд цветовода стал опасливым. — Простите, но какое значение это имеет?

— Обычная любознательность, не более.

— Не обманывайте меня, комиссар. Она… ваша родственница?

— Нет, вовсе нет. Я встретил ее фамилию в бумагах. Но… похоже, вы не вдовец, а живете один.

— У нас все было благополучно, уверяю. — Голос цветовода смягчился, глаза стали спокойней. — Просто со временем наши интересы разошлись; я получил диплом, а она оставалась портнихой, поймите правильно. Не мог же я привести ее к своим друзьям… Это жизнь! Так бывает между взрослыми людьми.

— Вы были счастливы, — с завистливым вздохом закрыл глаза Веге. Моложавый цветовод обезопасился со всех сторон, даже завел знакомства в высших кругах. Теофиль и Мелита Дешан, сиротство, коллеж Сан-Иньяс-ин-Партибус, стрельба ягодами из трубочки, клуб «Нот», любящая подруга, друзья-студенты — все за него. Против только лицо и маузер. Но этого мало.

Если кто-то в 71-м заказал ему восьмерых видных людей, расплатились с ним сполна.

Где он получил навыки? Наверняка он лжет, что не служил в армии. В мятежную пору гоккалинской войны под ружье брали всех, на фобии не глядели. Возможно, он уже там отличился. А потом… Колониальные офицеры не забывают умелых солдат. Кто-то помог ему устроиться, вовремя вспомнил о талантах парня…

Но кладбище? зачем он пришел туда с маузером?

Аник улыбался: «Попробуй, укуси меня. Не боишься сломать зубы?»

— Расскажите еще об отце…

— Он был любимец женщин. Обожал все красивое. Когда его схватили… думается мне, в замке Граудин он осознал всю тяжесть своих дел…

«Да, раскаялся, что убивал чаек», — согласился Аник.

— …и обратился к Богу.

«А вот это враки».

— Он говорил мне…

Выдумки комиссара прервал настойчивый звон телефона.

— Минуточку, я послушаю. Алло?

— Аник, это Клейн.

— О-о-о, привет, дорогая!

— Ты что, глухой? это я.

— Откуда ты звонишь?

— Из Мунхита. Нам надо срочно встретиться. Немедленно.

— Как?! ты вернулась?! вот это сюрприз!..

— У тебя гости, что ли?

— Нет, я ничем не занят; я как раз скучаю по тебе, моя кошечка.

— Ясно. Кого там к тебе принесло?

— Милая, к чему все эти подозрения? У меня есть ты и только ты.

— В общем, так — тут появились ребятишки из Маноа, от сына дона Антонио. Еще немного — и они доищутся до нас. Я проверил, никаких сомнений. С этой закавыкой надо срочно разобраться. Встречаемся у памятника Вильхэма, в 11.30. Жду. Поторопись.

— Буду. Крошка моя, малютка, я лечу к тебе!.. Я хочу услышать твои губы… о, прелесть! взаимно! — Поцеловав трубку, Аник прихлопнул ею контакты. — Извините, комиссар, моей подруге приспичило. Я не могу к ней ехать, не подмывшись, а потому, как говорит один мой друг: «вот Бог, а вот порог!» — Вежливым, но широким жестом он указал на дверь. — Весьма признателен за то, что вы поведали! Я пока не в состоянии уложить все в своем сознании, но я перезвоню вам позже.

— В архивный отдел, в рабочие часы. — Веге поднялся, недовольный тем, что его так откровенно выпроваживают. И кто?! сын Бакара, сам виновный в нескольких убийствах! У Веге не было сомнений, но суд не принимает даже самые уверенные мысли в качестве доказательств. Комиссар чувствовал себя довольно скверно.

— Всего вам наилучшего. До встречи. Не забудьте — вам пора принять таблетки от диабета.

— У меня нет диабета, — сварливо отозвался Веге в дверях.

— Все впереди, какие ваши годы! — ободрил его Аник.

Когда дверь хлопнула за спиной, Веге понял, что его раздражало в последние две минуты. Интонации. Чертовски знакомые интонации. И сам голос! Этот цветовод заговорил вдруг точь-в-точь как Аник Бакар, вызывающе ведущий себя на допросе, чтобы следователь сорвался.

Манеры тоже наследуются! Яблочко от яблони…

Вместо того чтобы идти домой, сердитый Веге отправился гулять в Озерный парк, чтобы унять расшалившиеся нервы и некстати возникшее сердцебиение.

Выработка у Аника трудолюбия и послушания не трогалась с места.

Он ничем заниматься не желает — он же вор! — а ускоренный курс старших классов усваивает из-под палки, то есть под угрозой, что Клейн перестанет давать деньги.

Недоученные до войны история отечества, алгебра, география и родной язык становятся его злейшими супостатами.

Нет худа без добра — каждый сданный предмет он рассматривает как убитого врага и радуется, будто краснокожий… после чего несется в дансинг или в бар проматывать стипендию.

По части праздности он прекрасно адаптирован; тут его впору отучать.

В квартире, снятой для него Герцем, звучат «Beatles» и «Doors» (надо идти в ногу с эпохой!), частенько гостят девки. Когда деньги кончаются, Аник приходит к Клейну и демонстративно выворачивает карманы — ни гроша! Давай еще!

«Не дам!»

«И не надо! — Ткнув пальцем телевизор, Аник падает в кресло. — Вы меня воскресили — вот и обеспечивайте!»

«Проглот ты ненасытный! Дармоед, нахлебник, тунеядец!»

«А ты жила! ты скаред и жмот! Сквалыга! Ты даже в борделе умудрился прейскурант спросить! тебя там сто лет вспоминать будут, таких клиентов Бог не часто посылает».

У Клейна брови сходятся, глаза сужаются. Слушать Аника — стерпишь ли?!. А все из-за его вранья. Дескать, в доме с девочками цены несусветные! Клейн, как честный человек, сходил, проверил — и чего? сплошное оскорбление. Сразу ясно — порядочным в борделе делать нечего.

«Кого желает мсье? У нас истинно французское комильфо, все услуги на самый изысканный вкус. Мсье интересуется пикантной живописью?..»

«Мадам, мне бы ценник посмотреть», — потея от неловкости, но твердо просит Клейн.

«Судя по вас, мсье, вы настоящий немец. Вы понимаете, что такое орднунг и ахтунг».

На ахтунг Клейна будто шилом в бок ударило, и он заговорил по-русски. Даже не замахивался, а мадам вдруг завизжала: «Феликс! Андрэ! сюда, скорей!» Вышибалы расступились, когда он пошел на них, но проводили к выходу подчеркнуто вежливо.

Клейн и это вписал Анику в счет нанесенного морального ущерба.

«Ты мотовило, ты деньгам цены не знаешь!..»

Лекцию о бережливости и заработанной копейке Аник пресекает:

«Не трудись, мне то же самое мамин сутенер впаривал».

Такое сравнение окончательно доконало Клейна, он уязвился и пошел жаловаться Герцу.

«Ну что это, профессор, никакого спасу нет! Завели в доме животное — как дикого кота; ни мяса, ни молока, одни когти. Врет на каждом шагу, цены завышает — в борделе аж впятеро! Я говорю — предъяви мне чеки, а он их „потерял“, видите ли. Деньги на месяц за три дня спустил, вернулся в модельных штиблетах и белых носочках — „Кормите меня!“ Только и слышно — „Дай денег!“ Дал я двадцать талеров, он их через плечо швырнул и от злости за уроки сел. Не может это больше продолжаться. Скоро я ему врежу, он в долгу не останется — так и убьем друг друга. Надо что-то предпринять, профессор!»

«Идем», — Герц поддергивает манжеты.

Развалившийся у телевизора Аник мгновенно вскакивает и, защищаясь, выставляет вперед руки — правая кисть Герца поднята и обращена к нему ладонью. Как в эту ладонь уходит жизнь сиреневым ручьем, Аник превосходно помнит.

«Нет! Не надо. Я все сделаю, только скажите».

«Вон из дома. Чтобы духу твоего здесь не было. И не возвращайся, не впущу».

«Э… это как? я… да мне жить два месяца осталось!»

«Не мое дело. Живи сам, как знаешь, сколько сможешь. Вон!»

«Я не могу…» — Аник отводит взгляд.

«Ах, он не может!.. А без забот и задаром — он может!»

Аник молчит.