Жестокое милосердие - Робин Ла Фиверс

Лицо герцогини озаряется при этих словах, но Крунар выслушивает Дюнуа с каменной физиономией:

— Вы что же, предлагаете нам замириться с маршалом Рье?

Дюнуа кивает.

— По-вашему, это возможно? — спрашивает герцогиня.

Дюнуа пожимает плечами:

— Человек-то он на самом деле неплохой, ваша светлость. И несомненно, думает, что действует на пользу стране.

— Подняв против меня оружие и удерживая мой город? — с горечью спрашивает герцогиня.

— Не забудьте, что он вступил в союз с сильнейшим из ваших поклонников. Однако теперь, когда Франция начала военные действия, он наверняка осознает необходимость объединить против врага все силы и отбросит свое добросовестное заблуждение.

Герцогиня морщит чистый лоб. Потом встает и принимается расхаживать по солярию.

— И как же мы намерены все это проделать?

— Соберем маленький отряд и выедем в Нант на переговоры.

Крунар делает шаг в сторону герцогини:

— Полагаю, ваша светлость, вам небезопасно покидать город.

Она вопросительно поднимает брови и смотрит на капитана Дюнуа.

— Об этом стоит подумать, — произносит тот. — Чего бы Рье ни собирался достичь своим бунтом, расплачиваться за это собственными владениями он вряд ли намерен!

Канцлер тяжко вздыхает, изображая глубокое беспокойство:

— На мой взгляд, вы готовы совершить ужасную ошибку.

Однако он остается в меньшинстве: капитана Дюнуа и герцогиню ему не переспорить. Решение принято — завтра Анна во главе маленького отряда едет в Нант.

ГЛАВА 47

Дюваль запаздывает. Что, если он совсем не появится? Я брожу по комнате и всячески гоню от себя тревогу, но получается плохо. Его до сих пор нет потому, что он слишком ослабел и не в состоянии двигаться. Лежит где-то в своей норе, скорчившись в ожидании конца, совсем беспомощный… совсем одинокий.

Эта мысль приводит меня в такое отчаяние, что я запахиваюсь в плащ и решительно направляюсь к двери. Кто знает, куда, в какую глубину ведут тайные коридоры! Без посторонней помощи мне Дюваля не найти. А если и найду, то хватит ли сил сдвинуть его с места?

У входа в воинское расположение меня останавливает охрана, но солдаты соглашаются послать за Чудищем, и некоторое время спустя тот приходит вместе с де Лорнэем. Я оторвала их от игры в кости; де Лорнэй еще держит в руке кубики, постукивая одним о другой. Увидев, кто к ним пришел, они разом перестают болтать и смеяться и бросаются навстречу.

— Что случилось? — спрашивает Чудище.

Я оглядываюсь на стражников, и Чудище за локоть уводит меня в сторонку. Когда наконец мы оказываемся посреди двора для воинских упражнений, вдалеке от любых закоулков, где могут таиться посторонние уши, де Лорнэй встревоженно спрашивает:

— Уж не с Дювалем ли беда?

— Я ждала его у себя, но он не явился. Он ведь сказал вам, где прячется?

Чудище медленно кивает. Я продолжаю:

— Вот я и боюсь, что он лежит без сознания где-нибудь там. Вы последнее время с ним виделись? Он очень болен, он… — У меня перехватывает горло, слова даются с трудом; я так и не решаюсь выговорить «умирает» и доканчиваю иначе: — Он, возможно, слишком слаб, двигаться не может.

Взгляд де Лорнэя делается пристальным.

— Это не моих рук дело, — спешу добавить я, но, похоже, он не верит.

— Мы поможем, — вмешивается Чудище, не давая нам окончательно поссориться с де Лорнэем. — Веди!

Час поздний, во дворце многие спят, так что лишних глаз можно не опасаться. У входа в апартаменты Дюваля я медлю. Нехорошо получится, если верная Луиза подметит, как я впускаю к себе в спальню двоих посторонних мужчин. Она сочтет это изменой своему любимому господину и никогда меня не простит.

К счастью, в гостиной никого нет. Я даю знак Чудищу и де Лорнэю, и они проскальзывают внутрь, бесшумные, словно тени. Из гостиной мы переходим в спальню. Дюваля по-прежнему нет.

— Вот дверь, которой он пользуется, — указываю на простенок рядом с камином. — Я только не знаю, что за механизм ее отпирает.

Они тоже не знают. Некоторое время уходит на ощупывание и простукивание стены, наконец что-то щелкает, и она подается. Чудище наваливается плечом и окончательно отжимает потайную дверь. Из нее веет холодным, сырым сквозняком.

— Нам понадобится свет, — говорит де Лорнэй.

Я спешу к столу и от единственной горящей там свечки зажигаю еще три. Две вручаю спутникам, третью оставляю себе. Они смотрят на свечу, зажатую в моем кулаке, но не делают попыток меня удержать.

В потайных коридорах царит кромешная темнота, слабое сияние, проникающее из моей комнаты, очень скоро меркнет позади. Ни окон, ни дверей, вообще никаких входов и выходов. Лишь серый камень со всех сторон. Я поневоле вспоминаю монастырские крипты. И как только Дювалю удалось продержаться здесь так долго?

Ход то и дело разветвляется. Мы тщательно и методично исследуем каждый новый коридор. Темнота мешает двигаться быстро, к тому же здесь нет никаких ориентиров, а окликать Дюваля мы не решаемся. Мало ли кто может услышать нас в расположенных по сторонам комнатах.

Ход все ветвится и петляет. Я уже беспокоюсь, сумеем ли мы вернуться, когда у Чудища вдруг вырывается:

— Ох ты!..

— Лучше уж от яда помереть, — отвечает голос из темноты, — чем под сапогами у такого здоровенного тупицы.

— Дюваль… — Слова застревают у меня в горле, и я бросаюсь мимо Чудища и де Лорнэя — к нему. Он сидит, прислонившись к каменной стенке, беспомощный и ужасающе бледный. — Ты жив!

«Пока», — следовало бы мне добавить. Все это звучит глупее некуда, но я чувствую такое облегчение — куда уж тут еще и что-то умное говорить!

— Жив, жив, — бормочет он. — Только вот ноги не слушаются.

Склоняюсь над его безжизненными ногами, заодно пряча лицо. Яд все больше распространяется по его телу и уже парализует конечности. Скоро дойдет черед до сердца и легких.

Чудище оттирает меня могучим плечом и цокает языком, как заботливая нянька над заболевшим младенцем.

— И когда ты только пить научишься, — говорит он.

Де Лорнэй присоединяется к нему. Они явно намерены поднять его и перенести. Знаю, ему не хочется, чтобы я видела его таким. Поэтому забираю у мужчин свечи и поворачиваюсь, готовая освещать путь.

Мне нужно собраться с мыслями. Почему ничего не пишет Аннит? Могла ли настоятельница перехватить мою записку? Или моя просьба до такой степени противоречит учению монастыря, что Аннит не сочла возможным исполнить ее? С трудом подавляю нервный смешок. Я, мастерица-отравительница, готова душу продать за противоядие! Которое, по-видимому, даже и за такую цену невозможно добыть.