Набат - Александр Гера

— В том и есть Божий промысел, что испытания Господа велики и затейлив смысл проявления. Только искушает он нас, а в твердости православного духа и есть правда.

— Велеречив, — теперь уже полную похвалу выразил патриарх и закрыл глазки, показывая утомление долгой и плодотворной беседой с понимающим Ануфрием.

Ануфрий поклонился и вышел, неся скрещенные руки на груди.

Войдя к себе, он звякнул в колоколец, призывая служку. Затем дал ему задание разыскать чернеца Пармена и стал дожидаться.

И не в том правильность его поступков была, что потрафил он владыке — это полдела: от беседы с монахом Парменом зависела она полно. Чернец пользовался уважением владыки и не Ануфрию поверял он сокрытое глубоко. Ревнивый Ануфрий добился всего, только не любви патриарха.

Пармен появился, будто вышел из стены. Всякий раз, призывая его, Ануфрий вздрагивал и всегда упускал момент появления чернеца, оттого и вздрагивал. О Пармене перетолков ходило много, приписывали ему чудные дела, но числился он у владыки на особом счету, уклад соблюдал и дурного не совершал. Его не трогали, как стараются не касаться раскаленной печи, на которой можно приготовить пищу и погреться возле. Зачем же приносить себе вред? К тому же высокого сана Пармен не удостоился, и Ануфрий мог побаиваться чернеца в тайне, а на виду заноситься.

— Расскажи, брат Пармен, какие новости в миру, какие ветры дуют, как опять собираются перестраивать светскую обитель свою недоумки? — спрашивал Ануфрий игриво., У владыки расслабляться не след, а с чернецом вольности возможны.

— Выборы грядут, — взялся рассказывать Пармен. — Людям опять захотелось президента. Троица распалась, упряжка порвалась, нужен коренник. Воливачу и Гречаному вдвоем стало тесно.

— Однако умный был еврей, — вспомнил о Гуртовом Ануфрий и хлебнул кваску из лафитника. Пармену не предложил. Он пил особый квасок с нужными травками, залечивающий загубленную в прежние годы простату. Монашки поболе путан трипперком болеют.

— Умный, но не еврей, — кратко сообщил Пармен.

— Сказывали.

— Врут.

— Тогда зачем же?

— Дьяволу служил. Под еврейством его прятал. Малое выказывал, чтобы о тайном никто не проведал.

— Вон оно как… — уразумел ответ Ануфрий и ушел от опасной темы. — А чекистов на цекистов получится заменить?

— Сомнительно. Заново Церкви их не вскормить, а кассу их, воровской общак, троица изрядно выгребла. Это забыть надо. Тут другое должно заботить. Гречаный поручил Смольникову подкоп под Церковь делать.

— Это кто такой?

— Книгочей, сказывают, — пояснил Пармен. — Безо всяких машин разобрался с Писанием. У Бехтеренки служит, в любви у Гречаного. А подкоп этот должен узаконить приход мессии не Иисусом Христом, а возвестником ведической веры. Полковник Смольников, из УСИ.

— Вон оно как… — опять соображал Ануфрий. Всем новостям новость. Пармен не соврет. — Ладно, подумаем, — кивнул он, предлагая этим Пармену продолжить рассказ.

— У Смольникова жена молодая и блюдет себя не строго, однако грехи в церкви замаливает исправно. Не постращать ли?

Пармен не случайно заканчивал вопросом: Ануфрий запрещал настрого вторгаться в мирскую жизнь, как бы ни лукавилось плохо лежащее, не подвигало вмешаться в естественный ход событий. Власть Церкви превыше житейских мерзостей. Знай, но не испытывай.

— Сам решит этот полковник, как с женой разобраться. А почитать бумажки его хотелось бы, — намекнул Ануфрий.

— Даст Бог, — уклонился от прямого ответа Пармен. — Зато о подготовке к выборам известно много. Слух пошел, что Воливач не против побрататься с партийцами, только живя в душевном заточении своем, товарищей верных для исполнения не имеет.

—> Надо бы сыскать, — подсказал Ануфрий.

— Хитер Воливач. Кроме Судских, никого к себе не допускал.

— А вот как Судских оклемается, будет он верным Воливачу? — проверял на Пармене свои догадки Ануфрий.

— Ни Боже мой! — возразил Пармен. — Он в путче самостоятельно карты Воливачу смешал, отчего пришлось тому изображать демократа. Двуликий Янус. Надежен, но упрям Судских…

— И я то думаю. А свара будет. И дела нет нам до мирских ухищрений, — говорил Ануфрий, искоса карауля Пармена.

— На все есть воля Божья, — поддакнул Пармен.

«Бога поминает, а не крестится, — не первый раз отметил Ануфрий. — Маленький, хиловат даже, а жилы крепкие…»

— А Гречаный победит? — вильнул он опять, давая новый курс — Богу он угодней.

— Ошибаешься, брат Пармен. Хорош был бы Воливач на этом месте. Жаль, товарищей нет. В таком разе нужно лучше казачков к Церкви привязывать. Гречаный еще не казачество. Только не прост он.

— Вестимо, — согласился Пармен. — Его доверенные люди по куреням доставляют неугодную Православной церкви литературку. О вере древней, о богах прежних…

— Замолкни! — гаркнул Ануфрий не свойственным себе голосом. — Скверну сеешь!

— Что слышал, — не испугался Пармен.

— Так препятствовать надо!

— Не пускают братию в курени и слободы.

— Способный ты, где Ануфрий сам может, а когда еще подсказывал, за пределами слобод подвергать сомнению еретические измышления, — диктовал Ануфрий. Пармен слушал вполуха.

— Не моя забота. Синоду решать, ему и делать.

Ануфрий не возразил. Пармен прав, тягаться с ним не стоит. Еще и от владыки нагорит…

— Иди и думай, — нашел он начальственный выход.

После ухода чернеца Ануфрий поразмыслил над беседой с Парменом, прихлебывая травяной квасок из лафитника. Независим Пармен. Не уличен в мерзостях и независим. Прощает ему владыка независимость.

«А по что? — вздыхал Ануфрий. — Я догмат ведаю, уважения сподобился, а чернец этот таинствами, надо полагать, обладает. Вон как патриарха седьмой год от хвори спасает, давно бы без него преставился, прости Господи», — резво закрестился Ануфрий за содеянное в мыслях зло.

Ввечеру он долго молился, увязывая помыслы свои с молитвою. Так хотелось ему власти полной, чтобы не себя, а Православную церковь укрепить, сделать ее державной и славной подлинно, чтобы карать отступников, искоренять неугодное…

Укладываясь, он еще долго вздыхал.

«Двойственной жизнию проживаю отпущенный Всевышним век и в обеих жизнях Божье начало едино и непреложно», — успокоил он себя. Уже засыпая, двойственность его дала знать о себе самым неподходящим образом: плоть крайняя зашевелилась и восстала.

— Господи, обереги! — сорвался Ануфрий с постели, кинулся к образам. — Не хватало мне заново в блуд сорваться…

Отвлекая себя не столько молитвой, сколько делами ушедшего дня, он припомнил и беседу с Парменом:

«Кого это Гречаный по куреням посылает, такого умного? Язви тя в душу… Сказывали, где побывает, народец блюсти православие перестает, отпадает от Церкви…»

С тем и заснул. А Гречаный в сей поздний час как раз принимал такого посланца, Ваню Бурмистрова. Ходил он уже в казачьих полковниках', а звали его по-прежнему Ваней. Без намеков на простоватость, ласково, хотя действительно простоты общения он не растратил, но изменился существенно. К прежней общительности прибавилась молодцеватость, какую дает особая форма военного человека.

Красовался Ванечка в полевой форме донцов с полковничьими погонами да еще и с нагайкой за правым голенищем сапога. Был он вполне доволен и формой своей, и переходом в казачество, раскопав в биографии принадлежность прадеда к донцам.

Выполнял он особую миссию не столько личного посланца атамана Гречаного, сколько Божью: разъезжал по слободам со товарищи и рассказывал о древней русской вере, которую князь Владимир попрал, охристианив народ, о казачьем Спасе, охраняющем казака от напастей, о славянах вообще, кому чести и храбрости не занимать, а чужой веры тем более.

— Ну, как работалось? — улыбаясь, спросил Гречаный. — Гляжу, нагаечкой обзавелся?

— Нагаечка — это особый случай, а работалось славно, Семен Артемович. Казаки целиком идею принимают, еще и меня просвещают. Вы меня наставляли: поаккуратней с православными, а люди без нас, оказывается, несостыковки церковных канонов нашли. Спрашивают: чего вдруг мы петь должны «Коль славен наш Господь в Сионе»? А постоянное упоминание еврейских обычаев? Мы, говорят, ко всем без исключения настроены одинаково уважительно, однако это не означает, что можно русскому на голову сесть вместе с пришлым Иисусом. Мусульмане с Аллахом напрямую общаются, буддисты вообще со всеми богами запанибрата, евреи никого к своему Яхве не подпускают, а всех русских вроде как в прихожей держат, через посредника заставляют общаться. Почему?

— Полмира таким образом, — добавил Гречаный, не убирая улыбки.

— Семен Артемович, а чего ради я за полмира отвечать буду? Нравится им в рабстве быть, пусть живут, а нам хватит. Я потому с большим удовольствием ваш наказ исполняю. И понимают правильно.