Правление права и правовое государство в соотношении знаков и значений. Монография - Константин Арановский

В прозаической действительности каждый, если удержится от фантазии, сможет в спокойном наблюдении заметить вокруг себя, в себе либо вызвать из памяти отрезки событий или полную их череду, которая начнется с проживания чьей-нибудь воли, продолжится знаками-актами повеления, восприятием этих знаков людьми, обработкой и переработкой их смысла вплоть до полного их измышления заново, а потом, возможно, последует возбуждение в людях различных мотивов покорности (и с угнетением обратных мотиваций), чтобы все завершилось собственно повиновением в их поведении, которое и делает человека подвластным – каждого по-своему вовлеченным в отношения власти то в осмысленной бодрости, то в бессмысленно-тихой покорности, то в рассудительно-неохотном смирении. Повиновение и покорность, при всех различиях эмоционального, умственного напряжения, во всяком случае составляет решающее условие властвования – без подчинения или смирения не бывает ни подвластных, ни, соответственно, власти. Прожитые желания, решительные изъявления остаются тогда в движениях фантазии, в границах личной психики и могут проступить в смешной, бесплодной распорядительности, когда никто не ответит ни деятельным повиновением, ни терпеливым согласием.

Власть вслед воле не состоится, если волю не выразить в распорядительных знаках, если окружающие их не воспримут или, не имея к тому мотивов нужного качества и достаточной силы, не ответят на них покорностью и тем более если встретят распорядительность безразличием, насмешкой или сопротивлением. Бывает, что знаки волеизъявления невнятны и непригодны, чтобы сообщить волю, или восприятие и понимание не способны их получить и усвоить. В общем, цепь событий между волей и повиновением на любом из участков рвется, чтобы «при всем желании» власть вовсе не состоялась или произошла бы в безнадежном расхождении с плохо изложенным, неверно понятым властвующим намерением и чтобы желания не сбылись во властвующих последствиях84.

Воображение, однако, позволяет опустить перерывы в этой последовательности или представить их как что-нибудь частное, а в ней самой увидеть постоянную связь, восстановить пропущенное и так все упростить, что воля покажется самой властью и обе они совпадут в совместном образе. Столь же непринужденно представляют власть в произнесенном или записанном повелительном слове, потому что повиновение и слово иногда явно связаны. Так, латинское auctoritas перестало быть просто изложенным мнением или наущением и, отдаляясь от своего первого значения (высказанное суждение), оборотилось властвующим решением и самой властью – сначала словесно-распорядительной, обыденно-публичной (potestas in populo), а потом и верховной властью в сенате – auctoritas in senatu, с которой связали право произносить сам закон (auctoritatem legum). Сходным образом в славянских представлениях к словам, собравшимся в гнезде корня «казать» (показывать, выказывать, наказывать – свидетельствовать, делать явным, поучать) со значением зрительно-речевого действия, выполняемого от себя, примыкают обозначения правовых и властвующих деяний85: с юридическими последствиями заказывают работу и товар, отказывают наследство, оказывают услугу, дают показания, доказывают, отказывают, обязывают политическим наказом, приказывают и, наконец, само право предпишут и отменят указом.

Воля и устно-письменные изъявления долго оставались под законом и не так от него отходили, чтобы выпустить произвол на свободу. Воля как таковая закона не создает, если на него же не опирается и не берет в нем оправданий. Уже в мировидении Новейшего времени простое желание без опоры на закон не даст прав тому, кто решит чего-нибудь пожелать. Те короли, что волю свою и себя самих объявляли законом или государством, были все же законными государями и сами держались законом86. Даже устроители беззаконных переворотов пробуют взять на свою сторону что-нибудь законно-приличное, вроде общего блага и социально-исторической справедливости, которую следует навести по воле народа, партии, а то и Господа. Сам коммунистический марксизм, решая упразднить право, опирается все-таки на закономерную смену экономических формаций и на справедливость с равенством имуществ или отменой собственности; фашизм зовет к правам благородной крови, народного духа и солидарности, а маоизм – к новокитайской социальной правде в смеси с конфуцианской добродетелью и законами благоденствия Поднебесной.

И все же воля-власть уже давно понемногу теснит господство права. Сначала она позволяет себе лишь убрать из права видимый непорядок, записывая и попутно его поправляя в записи, например, в эдиктах римского претора, причем не столько законной преторской властью87, сколько силой права народов (ius gentium) и естественного права (ius naturale), на которую эдикт опирается. Врожденный, как полагали, в них Разум – не житейский рассудок, а ratio, пронизавший собою весь мир, – дает естественному праву широту и простирает его не только на римское гражданство, но на всех людей и даже на животных (Ульпиан [Dig.I 1.1.3] в Институциях Юстиниана [Inst.I 2; II 1.11]), сообщает ему благо и справедливость (bonum et aequitas – Павел [Dig.I 1.11]) с равенством ее и соразмерностью, каких прежде не знал устоявшийся закон. От них через разумную волю право прибавляет в естестве и справедливости, что, однако, не отменяет узковатого права гражданской общины (права квиритов – ius civile), оставляет его в полном почтении, не позволяя пока что воле господствовать над законом и открыто его творить88.

Издавать законы воля «решается» не сразу и для начала двусмысленно, оставляя гадать – создает она право, когда его устанавливают (statuere) в решениях власти, или дает его (iura dare) в том скромном смысле, что излагает и выводит на свет89. Правда потом право, будто бы лишь изложенное в записи – ius in scriptum, понемногу сводят к самой записи, к предписанию, и со временем в обыденности scriptum оттесняет собою право. Запись увековечивает право, но порой и сопутствует его упадку, когда уже не разобрать, что в самом деле записано – ius in scriptum или, скажем, проскрипция (proscriptio), чтобы покрывать беззаконные доносы, гражданские убийства кредиторов и личных врагов с расхищением их имущества. Проскрипционную статью 58 (государственные преступления и контрреволюционная деятельность) записали в УК РСФСР и приводили в действие миллионами написанных доносов, а потом реабилитировали пострадавших и сам закон – неловко и отчасти, когда не отменить уже страданий и унижений, не воскресить убитых, не отомстить злодеяний и не возобновить уже в праве всего, что в нем умерло, даже если заново написать. У национал-социалистов тоже было вдоволь законописаний, а правосудию после Мировой войны приходилось считаться с ними в инерции уважения к писаному закону – под судом национал-социалисты брали себе в оправдание свою лояльность законодательству, и отвергнуть эту защиту суды могли, только когда имели дело с чем-то отъявленно-бесправным и вооружались особой «формулой Радбруха»90 в расчете «единство априорной системы категорий», действительной во всех правопорядках, единства «незримого»91, мыслимого за пределами законодательства. Так и с падением ГДР лояльность законодательству была сильным средством оправдаться в преступлениях, состоявшихся при социализме: господствующая в Германии доктрина хотя и держится того, что «несправедливый закон – это морально несостоятельные нормы», хотя она и «ставит над позитивным правом фундаментальные принципы справедливости…», но «преобладающий в немецком праве взгляд ищет юридической определенности и оттого не склонен всецело вверять действительность (validity) позитивного права аморфным стандартам естественного права»92.

Запись дает правовому чутью и памяти отдохнуть, успокаивает деятельных граждан, носителей правового искусства и даже судейство тем, что право уже записано и никуда теперь не денется, не пропадет. Так, написанием договора стороны иногда себя утешают, будто все решено и обязательства нерушимы, как если бы их исполняла сама запись, а не расчет на выгоду или живое чувство долга или «давления» среды, воспитанные в человеке образы права, верность слову, святость обещания, старательность в делах и совесть со способностью понимать вину и бояться ее на себя навлечь. Кажется, когда право записано, что не так уже важно всегда его чувствовать, знать и хранить, что уже не все нужно решать, не обязательно бояться ошибки и что о записанном праве есть кому позаботиться, чтобы нарушенный закон не остался неотомщенным.