Улыбнись нам, Господи - Григорий Канович

– Садись, Эзра, – сказала она.

– Да, да, – отрешенно бросил он, но за стол не сел.

– Садись, садись, – попросил его и Юдл Крапивников. – Как говорят русские, в ногах правды нет. А к тому, что говорят русские, надо прислушиваться. Особенно нам, евреям. Все наши беды оттого, что мы не прислушиваемся. Нам говорят садись – мы стоим, нам говорят стой – мы садимся.

Хесид прыснул.

Данута села напротив Крапивникова, откинула волосы, облизала губы, и этого движения было достаточно для того, чтобы Юрий Григорьевич приосанился, расправил свои холопские плечи, выпятил по-гусарски грудь. Он налил из штофа ей, себе и Эзре и, сонно ухмыляясь, провозгласил:

– За пенкных дам по раз перши! (За прекрасных дам первый раз!)

– Эзра, – позвала Данута.

– Полная рюмка на столе и женщина в постели долго ждать не могут, – сострил Юдл Крапивников и, подражая, видно, графу Завадскому, добавил: – Прозит!

Хотя ей и польстила польская речь Юрия Григорьевича, Данута не отрывала глаз от Эзры, сердясь и удивляясь его упрямству.

Юдл Крапивников чокнулся с ней и выпил.

Пригубила и она.

– До дна! – потребовал эконом. – До дна. Радость только на дне, только в бездне. Ну-ка! Ну-ка! Вот так!..

Водка обожгла ее, и вместе с этим ожогом исчезла вдруг робость, и решение, которое зрело в ней, уже не казалось таким невозможным, как два или полтора года тому назад, когда она не представляла свою жизнь без Эзры. Юдл Крапивников перестал быть для нее мужчиной, потаскуном, чревоугодником и стал союзником, помощником – она будет пить с ним, кутить всю ночь, разрешит ему то, чего никогда никому не разрешала, только бы Эзра – даже страшно вымолвить! – покинул ее, вернулся в отчий дом или один добрался бы до Вильно и нашел доктора, который исцелил бы его от страшного недуга.

С какой-то пронзительной ясностью она внезапно поняла, что самый страшный его недуг – она сама, ибо с ней он не выживет, а пропадет, непременно пропадет. Потом, через десять, через пятнадцать лет, если судьба сулит встретиться, Данута расскажет ему, здоровому, избавившемуся от пагубы, чего ей стоила эта первая рюмка водки у Хесида в сумеречной корчме «Под липами».

– За пенкных дам по раз други! – намазывая на хлеб икру, предложил унюхавший удачу Юдл Крапивников.

До Эзры доносился звон корчмарского стекла, да и они сами – провозглашающий здравицы Крапивников, млеющая от тепла и внимания Данута, увертливый Хесид – казались ему дребезжаще-стеклянными; эконом был весь словно засижен мухами, Данута протирала его взглядами, но мухи все равно садились на него и гадили на его щеки, на его черный сур дут, на руки; Хесид крутился вокруг гостя, обмахивал его полотенцем, отгоняя назойливых насекомых; и все это дребезжание, весь этот звончатый гуд отдавались в ушах Эзры, который упрямо глядел в темноту, как в Тору, выискивая в ней и утешение, и смысл.

Он стоял у окна и думал об отце, пустившемся в такой тяжкий путь, чтобы спасти, благословить сына, проститься с ним, о брате Гирше, ждущем в виленской тюрьме казни – казни, а не отца, но больше всего Эзра думал о Дануте. Три долгих голодных года подвергал он ее самой страшной пытке – пытке надеждой. Надеждой на венчание в каком-нибудь провинциальном костеле – в Эйшишках или Ошмянах, надеждой на свой угол, куда они могли бы возвращаться вьюжными зимами, надеждой на то, что когда-нибудь они откроют если не свой театр, то маленький передвижной балаганчик, где будут играть не только они сами, но и их дети. Данута стойко переносила эту пытку, но он-то знал, чего ей стоит эта стойкость, это ошпаривающее, как гольдшмидтовский кипяток, терпение. Нет, нет, он не имеет права больше ее пытать. Он должен что-то предпринять, чтобы все это кончилось, чтобы она снова почувствовала себя свободной, вернулась в свою Сморгонь или на худой конец ушла в монастырь (Данута всерьез об этом помышляла, когда жила у Скальского).

Юдла Крапивникова сам Бог послал, думал он.

Пусть сидят хоть до рассвета, пусть милуются – это ему, Эзре, только на руку. Так легче уйти.

Уйти, уйти, цокали, как копыта по булыжнику, мысли, и Эзра боялся, что Данута, услышав их цокот, всполошится, встанет из-за стола, бросится ему на шею, и тогда ему уже никогда не вырваться.

Другого случая не будет, думал он.

Ничего – Данута привыкнет, смирится, своим бегством он осчастливит ее больше, чем если бы остался. Нырнет в ночь, и вместе с ним туда нырнут и их горести, их надежды, их молодые глупые мечты.

– За пенкных дам по раз тщеци! – как заведенный твердил Юдл Крапивников, протягивая свою чарку скорее к ее груди, чем к рюмке, и чокаясь с Данутой с таким значением, словно они пили не водку с ковенской винокурни Вайсфельда, а волшебный, с каждой каплей сближающий их нектар Персии.

– Эзра, – сказала Данута, – иди к нам.

Но он даже не пошевелился.

– Эзра! – крикнула она еще раз. Ей было неуютно за столом, ломящимся от яств, рядом с Юдлом Крапивниковым, который целился своей рюмкой то в ее грудь, то в ее шею, то в ее губы. – Ну что ты там, коханы, увидел?

– Медведь ходит, – ответил Эзра.

Юдл Крапивников громко рассмеялся:

– Хесид! Голубчик! Сделай одолжение! Прогони медведя!

Хесид глянул в окно и доложил:

– Не то что медведя – кошки, Юрий Григорьевич, не видно.

– Если видеть только то, что есть, то как же увидеть Бога? – сказал Эзра и обернулся.

– Эзра мечтает купить бурого медведя, – объяснила Данута, не давая вспыхнуть ссоре.

– А зачем еврею медведь? – хмелея от водки, от близости Дануты, от трепетного сиянья зажженных Хесидом свечей, спросил Юдл Крапивников. – Еврей может купить дом, даже землю для собственного государства в Уганде, но медведя?

– Давайте лучше выпьем, – предложила Данута. – Выпьем и споем. Я хочу петь!.. Эзра, достань-ка из котомки скрипку.

Эзра кивнул, достал из котомки скрипку, приложил к плечу, и первые звуки каплями смородинового варенья брызнули на скатерть.

Дитя, не тянися весною за розой,Розу и летом сорвешь, —

начала Данута, вскинув голову. Волосы ее, подожженные трепыхающимся пламенем свечей, расплавили вокруг себя сумрак, и в образовавшемся овале ее голова казалась необлетевшей кроной клена, неопалимой купиной.

Юдл Крапивников слушал ее с разинутым ртом, а Хесид пучил на нее свои печальные пастушеские глаза и вторил несмелыми, едва уловимыми вздохами.

Ранней весною сбирают фиалки,Помни, что летом фиалок уж нет, —

тихо и обреченно выводила Данута.

Дитя, торопись, торопись,Помни, что летом фиалок уж нет.

Эзра увидел, как увлажнились ее глаза, как она закрыла их тяжелыми веками – не так ли закрывает берестой свой ствол береза?

Никогда раньше он не слышал от нее этой песни; наверно, эту песню певали ее мать или отец; казалось, Данута выдохнула ее, сочинила тут же, в этой корчме, при тусклом свете этой висящей под потолком, словно упырь, лампы и желтого, неверного света оплывающих восковыми слезами свечей.

Теперь твои кудри, что шелк золотистый,Щеки, что розы «глюар де дижон».Теперь твои губы, что сок земляники,Твои поцелуи, что липовый мед.Так торопись, торопись,Помни, что летом фиалок уж нет.Дитя…

Она как будто рассчитывалась с ним, возвращала свой долг за «Песнь песней» в хибарке неподалеку от мельницы Ниссона Гольдшмидта, только теперь не мельник, а она сама стояла на коленях – перед Эзрой, перед их несбывшимися надеждами, перед своими неродившимися детьми.

– Дитя… – раболепно вздыхал Юдл Крапивников.

Скрипка замолкла.

Корчмарь Хесид комкал в руке полотенце, и запах липового меда холодил его раздутые ноздри.

– Дитя, – с хмельной, бездумной ласковостью повторил Крапивников, потянулся к рюмке, но пристыженно опустил руку, как будто перед ним была не водка, а огонь.

Свечи понемногу оплывали, и от их меркнущего пламени тишина казалась пороховой.

– Ну что это вы как на кладбище? Выпьем, – сказал Крапивников. – За нашу фиалку.

Молчание его не устраивало.

Оно устанавливало какую-то тайную и равную связь между всеми, скрадывало различия, а ему, Юдлу Крапивникову, Юрию Григорьевичу, хотелось, страсть как хотелось отличаться, выделяться, возноситься. Он не умел ни петь, ни играть на скрипке. Но – как ему казалось – обладал главным мужским умением – платить.

– Шампанского! – крикнул Юдл Крапивников, ошарашив своей просьбой не только Дануту и Эзру, но и Хесида, который вытирал слезившиеся глаза и прикидывал в своем щелкающем, как счеты, уме, во что эконому обойдется эта его фиалка.

– Сей момент, – сказал Хесид и исчез.

Эзра пощипывал струны скрипки, Данута отрешенно заплетала волосы, а Крапивников, раздувая ноздри, принюхивался к своей фиалке.