Белая малина: Повести - Музафер Дзасохов

Я поднял с земли два камня. Гадацци не ожидал этого и растерянно остановился.

— Подходи, подходи, если такой храбрый!

Гадацци остался на месте. Я тронул коня. Дудтул сам повернул к нашему дому. Я же по-прежнему крепко сжимал в руках два влажных голыша.

— Завтра можешь не выходить на работу! — крикнул мне вслед Гадацци.

Я молчал.

— И послезавтра, и через неделю!

— Мне скоро в школу, не то стал бы я спрашивать твоего разрешения! — крикнул я ему в ответ и поспешил за арбой.

Переходя мост, я кинул голыши в реку. Но на всякий случай взял с арбы топор и засунул за пояс.

Дзыцца сразу увидела, что я расстроен. Я рассказал, что случилось.

— Нельзя так разговаривать со старшими, Габул.

— Пусть не задевает отца.

— А что он о нем говорил?

— Сказал, что отец весь заказник вырубил! Пусть не смеет отца трогать!..

— Хорош друг… — грустно сказала она.

К кому относился этот упрек? К Гадацци за то, что оскорбил отца? Или к отцу за то, что называл Гадацци своим другом?

— Твой отец никогда в заказнике не рубил, — продолжала Дзыцца. — Кто-то ночью там, в Кобошовом лесу, срубил самый ветвистый дуб. А твой отец в этот день был не в Кобошовом лесу, а в Большом лесу, взял на это разрешение. Люди увидели, что он сгружает с повозки дрова, и пустили слух, что именно он срубил тот дуб.

Лесник Караше пришел к нам и с ним еще какой-то человек из лесничества. А когда посмотрели, что это не дубовые поленья, то и ушли обратно. Видно, об этом-то случае и вспомнил Гадацци. Но ведь это же ложь! Наговаривает он на нашего Баппу!..

Дзыцца печально задумалась. Потом спросила:

— Значит, сказал, чтобы ты больше не выходил на работу? Так я поняла?

— Да.

— С твоим отцом они съели пуд соли… — Дзыцца глубоко вздохнула. — А теперь обливает его грязью… А ведь отец так надеялся на него… Достань-ка из ящика конверт.

Дзыцца не разрешала трогать этот конверт. Теперь открыла его и стала перебирать письма. Одно из писем протянула мне:

— Прочти-ка.

Я взял письмо и про себя удивился: она ведь неграмотная, как же она выбрала именно это письмо?

Развернул письмо, читаю. Написанные карандашом буквы местами стерлись.

— Читай вслух.

Я еще раз пробежал глазами листок, чтобы вслух читать без запинки.

— «Привет из далекой Украины. Вчера прибыли в Киев. Обо мне не беспокойтесь. Перво-наперво обними за меня Казбека. Только осторожно, смотри ребра ему не сломай. Впрочем, он, наверно, уже подрос, можно и не беспокоиться за него. Вот бы очутиться среди вас! Вот бы обрадовались Казбек и Дунетхан!..

Хлеба, наверно, уже убрали. А за кем закрепили Дудтула? Пожалуйста, присмотрите за ним, а то какой-нибудь разиня загонит его.

Часто ли ходите в магазин? Тотырбеку я написал, но и ты скажи ему, чтобы давал Казбеку конфет. Вернусь — разом расплачусь с ним.

Ни о чем не беспокойся. Хлеба вам хватит на весь год. Без дров вас Гадацци не оставит…»

Тут у меня к горлу подступил ком, и я с трудом дочитал фразу до конца. Как же это Дзыцца до сих пор ни разу не показала мне этого письма? Сегодня я впервые слышу о дружбе отца с Гадацци. А Гадацци всегда косо смотрит на нас. В прошлом году Дзыцца не пустил работать на кухню и мне житья не дает…

А Тотырбек остался отцу другом. Я каждый раз удивлялся — почему это он мне дает конфет без денег? Но не осмеливался спросить. Помню, еще маленький был. Иду из магазина с конфетами. На мостике через ручей споткнулся и уронил конфеты в воду. Я в слезы, конечно. В это время меня нагнал Тотырбек. Он закрыл магазин и шел домой обедать.

— Что с тобой, Казбек?

— Конфеты упали в ручей…

— Вот оно что! Да стоит ли расстраиваться из-за этого? Или не знаешь дорогу в магазин? Пойдем обратно.

Взял меня за руку и повел. Около магазина стоял Цымыржа.

— Ты чего это вернулся, Тотырбек?

— Да вот Казбек уронил свои конфеты в воду. Надо восполнить убыток.

Цымыржа удивился. Он свысока посмотрел на меня.

— Ради него шел обратно?

— А ты думал как? — ответил Тотырбек. — Казбек — сын моего лучшего друга. Это, братец, бесценное сокровище — друг!..

— Нашел же ты себе друга… — пренебрежительно сказал Цымыржа.

Тотырбек резко повернулся к нему:

— Что-что?

— Говорю — получше друга не мог найти себе?

— А по-твоему, Байма кто такой?

— Я его в число лучших никогда не ставил.

Тотырбек покачал головой.

— Не зря говорят, что в половодье навоз кверху всплывает.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Как же ты посмел о Байма так отозваться? Да ты при нем даже чихнуть боялся!

— Еще что скажешь?

— Если у тебя короткая память, могу напомнить кое-что. Или это не тебе на свадьбе у Дзаххотта Байма набил морду твоею же папахой за болтовню?

Цымыржа уже и не рад был, что затеял этот разговор, а тут, как назло, еще подошли знакомые люди. Цымыржа очень не хотелось, чтобы кто-нибудь услышал Тотырбека.

А Тотырбек не унимался:

— Исчезни с моих глаз, кучка навоза, и смотри: если еще раз плохо отзовешься о Байма — несдобровать тебе!

Цымыржа повернулся и быстро зашагал прочь.

Как я был благодарен Тотырбеку! Теперь Цымыржа, наверно, побоится даже и про себя подумать что-нибудь плохое о Баппу, а не то что дурное слово сказать.

Тотырбек вынес конфеты из магазина и протянул мне.

— Бери, Казбек. Только в воду больше не роняй, не то рыбы привыкнут к конфетам, а на них разве напасешься!

Мы — я и Дзыцца — задумались над письмом. Я понял: она хотела, чтобы я прочел именно это место, где говорится о Гадацци. Я еще несколько раз пробежал глазами письмо и снова сложил треугольником. Дзыцца бережно взяла, положила его вместе с другими бумагами и подала связку мне.

— Ступай положи на место. Дай Бог, чтобы поумнел Гадацци. Может, и для нас наступят лучшие времена…

Когда я вернулся, Дзыцца утирала слезы. Она старалась скрыть от меня, что плачет, отвернулась к окну. Я хотел успокоить ее, обнадежить. И не смог — заплакал.

— Я ему покажу!

Дзыцца повернулась ко мне:

— Кому это?

— Гадацци, вот кому!

— Перестань…

— Я ему как дам топором!

— Я сказала — перестань! И не смей говорить подобных вещей! Он втрое старше тебя, ты еще дитя.

— А тогда почему он детей обижает?

— Я сама с ним поговорю.

— Значит, он будет угрожать, издеваться над нами, а я должен смотреть на него?

— Он поймет свою ошибку и раскается. А мы не должны допускать ничего такого, чтобы пришлось раскаиваться.

Удивительный человек Дзыцца! Все перетерпит, лишь бы не заводить свары. Никто грубого слова от нее не услышал.

Вот ей и неприятно, что я поссорился с Гадацци. Поэтому не дает мне и слова сказать. А я так не могу. Почему это я должен прощать обиду? В чем я виноват? Вывез валежник, ни одного живого дерева в лесу не тронул. А что Дудтула взял без разрешения, так я лишнего на него не нагрузил, голодным не оставил. Никакой вины я не чувствовал за собой, потому и поспорил с Гадацци!

Дзыцца вынесла шерсть и начала ее перебирать.

Дзыцца еще молода. Свои иссиня-черные волосы, в которых совсем нет седины, она зачесывает гладко, скручивает узлом на затылке и захватывает широким алюминиевым гребнем. У нее и глаза черные, и брови. Большие серьги в ушах. На левой щеке маленькое бледное родимое пятнышко…

«Как я постарела!» — говорит она каждый раз, подходя к зеркалу.

И ничуть она не постарела. Вот бабушка Агубе — Гуашша — та действительно старая: все лицо у нее в морщинах, она еле переставляет ноги. А Дзыцца ступает легко, быстрым шагом.

— Удивительно, ведь так дружно жили твой отец с Гадацци, — сказала Дзыцца, перебирая шерсть, — как родные братья… Да, меняются времена.

Потом отложила шерсть в сторону и уставилась куда-то в стену. Наверно, припоминала минувшие дни. И, улыбаясь своим мыслям, проговорила:

— Я только-только вышла замуж… Отец твой тогда возил кукурузу на станцию и часто задерживался, приходил поздно. Я никогда не ложилась спать, пока он не вернется. Случалось, что сидела до самого утра.

Как-то отец опять задержался. Далеко за полночь услышала я его голос. И еще какие-то незнакомые голоса: «Что-то темно у вас в доме!»

Кажется, с гостями идет! Я встала, прибавила огня в лампе, подошла к дверям. Стук-стук-стук!..

— Кто там?

— Открой!

Слышу — твой отец. Откинула крючок, а сама отошла в сторонку.

«Хозяйка, к нам гости!»

Первым вошел Гадацци. За ним Бимболат. И еще кто-то. Все навеселе, где-то уже посидели. Я накрыла на стол, подала курицу — сварила еще накануне. Поставила графин с аракой[7]. Бимболат и говорит:

«А кажется, ты проспорил, Гадацци!»

Гадацци отвечает нехотя: