Невозможный Кукушкин - Галина Галахова

— Кому — ей?

— Привет! Она же и тебя пригласила!

— Как это — и тебя? Она что — и вас пригласила?

— Ну да, — говорит Нырненко. — Меня — в устной вежливой форме. Андрюшке прислала по почте письмо с открыткой. На открытке розы нарисованы. На конверте: «Андрею Александровичу». Откуда она его отчество узнала?

— В журнале! — механически говорю, а внутри всё так и воет, как волк. Юрку — устно и вежливо, Андрюшке — письмо по почте… Розы… А мне на уроке буркнула… Отвлекала меня, слушать материал не давала…

— Ну и катитесь со своей Перепёлкиной!

— Привет! Она твоя, а не наша. Сам в неё вчухался, а мы с Пчёлкой ещё и виноваты.

Я не успеваю ответить, как входят Андрюшка с Перепёлкиной, переглядываются и смеются. Мне это предательство — словно острый нож. Ничего не говоря, срываюсь с места и бегу из класса. Бегу по коридору, по лестнице, по улице.

ПОЛЁТ ПАРАШЮТИСТА

Холодный ветер режет мне лицо, но это для меня хорошо, я немного остываю, потом перехожу на шаг и останавливаюсь в конце концов как вкопанный, больше нечем дышать. Рядом со мной остановились Андрюшка и Юрка. Им тоже нечем дышать.

— Ну, больной, и бегать ты здоров! — хрипит Андрюшка. Нырненко вообще молчит, дышит, как паровоз, пар валит у всех нас изо рта: холодно, свежо и замечательно! Народу на улице совсем мало, один-два человека: все работают, остальные учатся.

Мы остановились рядом с моим домом, с той стороны, где нет входа, там тянется большой газон и растут высокие — до неба — деревья. Хотя сейчас поздняя осень, тополя ещё не опали, почерневшие от холода листья дрожат на ветру и развеваются, как пиратские флаги.

— Что делать будем? — спрашивает Юрка и смотрит вверх. — Кажется, скоро дождь будет.

Андрюшка достаёт из кармана парашютиста на резинке и пускает его на газоне. Я против, чтобы пускали на газоне, но он не слушает, потом даёт нам с Юркой.

Юрка запустил три раза удачно, а у меня на второй раз парашютист сорвался и залетел в чью-то открытую форточку на первом этаже.

— Это нам не задавали! — сердито сказал мне Андрюшка и кивнул на форточку.

— Я что, нарочно, по-твоему?

— Нарочно не нарочно, а доставай. У меня один такой. Я его хотел Перепёлкиной подарить.

— Ах, Перепёлкиной! Подарить?.. Ну ладно!..

Я начинаю карабкаться на стену, надеюсь, что всё-таки кто-нибудь меня остановит, может, какие-нибудь прохожие или Юрка…

Юрка шепчет:

— А может, не надо? Лучше постучаться в дверь. Позвониться.

— Какая это квартира? — быстро спрашивает Андрюшка.

Я не знаю. Пока разберёшься в нашем доме, где какая квартира, умереть два раза можно.

— Ну вот. Ничего ты не знаешь! — говорит мне Андрюшка. — С тобой свяжешься — сам не рад будешь! Всегда так.

— Постучи в окно, — снова советует Юрка и подсаживает меня, обнимает за ноги. — Попроси. Извинись. Скажи: нечаянно!

Я так и делаю, но никто из окошка не отзывается. Никто не выглядывает ни из этого окна, ни из соседних окон. Глухо! Наверное, все на работе. Юрка роняет меня. Я валюсь в кусты шиповника: ну и колючий, чёрт!

— Может, до вечера это дело оставим? — предлагает Нырненко и с мольбой смотрит на Андрюшку. Но у Андрюшки глаза холодные, словно кубики льда из холодильника.

— Мне сейчас надо. Я сам полезу! Вот уж действительно трусы!

Ну уж нет! Этого он от меня не дождётся. Знаю я его. Потом шагу не даст ступить, всё вспоминать будет, как я струсил и не полез за его парашютистом. Всем растрезвонит, какой я нехороший человек: всегда в кусты прячусь. Знаем, было!

— Становись! — говорю Юрке. — Держи крепче, а не как сейчас. Я всё-таки бьющийся.

Юрка знает, что делать. Он всегда у нас работает низовым акробатом. Залезаю ему на спину, он начинает выпрямляться, теперь я уже стою у него на плечах. Дотягиваюсь до форточки, заглядываю внутрь и никого в комнате не вижу. Парашютиста тоже не видать.

— Может, не надо, ребята? — стонет внизу Нырненко — видно, тяжело ему приходится.

Откровенно говоря, лезть в чужую квартиру, тем более через форточку, мне самому не хочется. А как обратно?

— Струсил, так и признайся! — говорит мне Андрюшка. — А ну уйди! — Он начинает меня сталкивать, поднимается возня.

Нас с Юркой не так-то легко победить. Мы в школе так натренировались, что наша лошадь (игра называется «люди-лошади») считается чемпионской даже среди шестых классов.

В конце концов он сталкивает Андрюшку на землю, тот летит, а я хватаюсь руками за фрамугу, становлюсь на карниз и заползаю в форточку: неплохая тренировка перед тоннелем.

И тут прямо в форточке я начинаю дико хохотать. Они таращатся на меня снизу и ничего не понимают, а мне смешно стало, потому что я вспомнил клоуна по телевизору — они там дом строили, а он всё время в форточку вместо двери лазил.

ЧУЖАЯ ЖИЗНЬ

Я про это вспомнил и засмеялся. Но потом подумал: чего смеюсь, разве смешно в чужую квартиру лезть?

А вдруг здесь собака? Стал судорожно вспоминать, где у нас собаки живут. До того разволновался, что никак не могу вспомнить, где у нас собаки живут.

Знаю, что кошки у многих живут на первых этажах. Взять хотя бы старика с рыжим Днём. Ещё бы не хватало, чтобы я к нему в квартиру залез, он меня и так терпеть не может…

До чего страшно всё-таки лезть в чужую квартиру! Нет, я бы не смог быть вором — уж очень страшно. Зажмуриваюсь, до чего страшно, и переваливаюсь в комнату. И тут кто-то когтями хватает меня за шею, со всего маху прыгает мне на спину. Ору, как сумасшедший. Слышу испуганный Юркин голос:

— Его схватили! Атас! Бежим!

Шуршат за окном кусты, слышу топот ног. Всё — удрали!

Открываю глаза, с меня кто-то тяжело сваливается на пол.

Это же День! Стариковская кошка! Чувствовал, что как-то всё не так, просто не говорил, но чувствовал, что здесь живёт старик, должен жить здесь.

Оглядываюсь по сторонам и ничего страшного не нахожу в его комнате. Наоборот, с первого взгляда мне здесь всё понравилось. Настоящая мужская комната: запах табака, никаких тебе салфеточек, вазочек, занавесочек. На стенах — картины. На картинах — корабли. Морской бой! Вот так сражаются… Наши с кем, интересно? А это яхты нарисованы. А вот ружьё висит. Настоящее охотничье… Я ни разу не целился из такого ружья. Снимаю ружьё, целюсь в аквариум… Там плавают большие красные рыбы, называются золотые. Я видел их на Полюстровском рынке, ужас какие дорогие! Но я ничего не сделаю рыбам. Я рыб уважаю.

Ладно, повешу ружьё, а то ещё само выстрелит, потом отвечай за него.

Стол-то уж очень огромный. Спать на нём можно. И кресло кожаное и диван. На диване я бы не прочь поспать. Хорошо, наверное, спится на таком диване. Снятся корабли… Он сам похож на корабль. Книг много… И все без картинок. Чего там пишут? Всё про войну. Это — дело! А эту книгу кто написал? Бисмарк. Не знаю такого.

«Мурр-мурр-мурр!» — трётся возле моих ног рыжий День. А он, вообще-то, ничего кошка! Ишь, как напрыгнул на меня, как собака. А теперь привык. Я как будто бы и не совсем чужой здесь. Когда я вырасту, у меня обязательно будет своя такая же комната, настоящая, мужская. Я оклею её картами и буду вечерами курить трубку и путешествовать по морям и океанам или взбираться на горы и спускаться в пещеры. Я всё-таки ещё не решил, кем я буду. Мне всем хочется: и химиком, и спелеологом, и кочегаром хочется. В лагере наш кочегар разрешал мне шуровать в топке лопатой. А ничего!

Подхожу к самой двери. У двери на стенке висит портрет старика в военной форме. Он же подполковник! Ого! А с виду совсем не похож. Может, мне военным стать? А это кто с ним рядом?

Рядом с портретом старика висит фотография какой-то женщины с мальчиком. Смотрю на женщину, смотрю на мальчика, и вдруг мурашки у меня заскакали по спине. Да это же я вишу здесь на стенке! Меня обнимает какая-то женщина… У меня дома тоже такая фотография, только она обрезана, и я там один. На ней написано: «Слава. Четыре года».

Комната вдруг становится чужой, мне и раньше было в ней страшно оттого, что она чужая и я влез сюда, как вор. Но потом я немного привык к ней, и страх прошёл, но сейчас…

Сейчас мне страшно потому, что рядом со мной на фотографии неизвестная мне женщина… Я не знаю её, не помню этого лица… Я ничего не помню, что было со мной когда-то, когда мне было четыре года. Я помню себя с первого класса, а дальше — туман. Он окутал всю мою жизнь, которая была у меня когда-то. Я мог тогда быть мухой, коровой, птицей, кем угодно… Женщина печально смотрит на меня большими глазами. Мне начинает казаться, что я видел её когда-то… и слышал её голос. И этот голос был необыкновенный, он пел мне песни. Да, он пел!

Бегу назад, наталкиваюсь на вещи. Они как будто окружили меня и не пускают к выходу. Мне становится ещё страшней. Я вскакиваю на подоконник, опираюсь ногой на аквариум, чтобы дотянуться до форточки, аквариум падает, журчит вода, где-то слышен скрип открываемой двери. Я, как бабочка на стекле, бьюсь, бьюсь возле форточки, обдираю руки о фрамугу, но никак мне не выбраться.