Реверс - Михаил Юрьевич Макаров

голубь суетно дробил по нему коготками красных лапок, сползал, затем срывался. В тот же миг всплёскивал крыльями, описывал полукруг и возвращался на скользкую жестянку. Гулькина головка не способна была понять, что совершаемый маневр противоречит основным законам физики.

После «купца»[241] лоб пробило испариной. Маштаков разрешил себе прилечь и смежить веки. Перед глазами понеслись обрывки феерических видений. Мчащаяся по выжженной траве конница, стремительное мелькание спиц орудийного передка[242]…

Испугавшись уснуть, вернулся в сидячее положение. Трудно встал, вновь забодяжил чайку.

— Вот такая чертовина…

Добрался до бритья. Малый формат зеркальца над раковиной удачно не вмещал кругляш шрама в области кадыка. Отражение получилось предсказуемо помятым. Сквозь загар пробилась покойницкая бледность. Взгляд стал виновато-собачьим, рыскал.

Помазок был дарёный. Бережливый свояк старых вещей не выбрасывал. Каждой фиговине находил применение, сгодилась и эта. Огрызком пегой кисточки намыливаться гораздо удобнее, нежели ладонью. Одноразовый «Bic», эксплуатировавшийся Михой третью неделю, драл кожу, как садист, а щетину оставлял невредимой. Так и пришлось в честь торжественного случая извлекать из хрусткой упаковки новый станочек.

В процессе брадобрейства вдруг закружилась голова. Маштакова качнуло, и он сильно ковырнул щёку, задев родинку. По скуле заструились красные струйки. Заклеить порез послюнявленными клочками газеты не удавалось. Бумажки пропитывались кровью и отпадали.

«Во, как бухло юшку разжижает! При действительных ранениях и то быстрее вставала».

Сравнение, конечно, носило характер гиперболы и объяснялось всё тем же отходняком.

Курить Миха не решился, хотя тянуло. Занялся гардеробом. С рубашкой проблем не возникло. Цвета хаки смотрелась вполне прилично. Верёвка, на которой она сушилась, оставила продольный морщенный след на спине, но Маштакова это не смутило.

— Чай, я культурный человек! Тылом оборачиваться к судье не буду!

А вот с брюками дело обстояло швах. Они были не просто мятые, их словно корова пожевала. Все в ворсинках и перьях, на ляжке — тёмное пятно, жирноватое на ощупь. Миха разложил штаны на столе и усердно принялся шоркать мокрой тряпкой. В кармане хрустнула бумага, оказавшаяся запиской.

«Братишка, куда пропал? Меня в пнд. к 16–30 вызывают в прокуратуру к сл. Февралёву. Очень нужен совет!!! Позвони обяз. С.»

Кое-как причёсанные мысли мгновенно взъерошились. Гамма чувств обуяла Маштакова.

Из них доминирующим было раздражение на следака.

— Чего девчонку дёргать?! Убийц надо искать, а не буханку тупо набивать!

Вторым номером шла досада на Светку:

— А я чего сделаю?! Кто я теперь такой?! Сходи, не переломишься! По таким глухарям, к твоему сведению, всех подряд допрашивают. Три знака восклицания! «Обяз»! Как маленькая…

Оттесняя чувство вины перед родным человеком на задник, Миха понимал бесполезность уловки. Как ни декорируй проблему, угрызения совести будут разъедать нутро хуже соляной кислоты.

Бросил записку на стол. По ходу, она торчала в двери, когда ночью он возвращался на бровях. Автоматом сунул её в карман.

«Лучше б не заметил. Помочь один хрен не могу».

Сердито сопя, Маштаков сложил брюки по стрелкам и вернул на спинку стула — отвисать. Такой предмет роскоши, как утюг, в его хозяйстве отсутствовал. Вспомнил — бывалые урки в камере кладут шкары[243] под матрас, и утром они — будто выглаженные. Сам не видел, в книжке читал.

— С диван-кроватью такой фокус не прокатит!

Переделав дела, с удивлением обнаружил, что не прошло и часа. В суд надлежало явиться к десяти. До адреса, указанного в повестке, ходу было двадцать минут нормальным шагом, полчаса — черепашьим. Свободное время таило в себе искус, которому следовало заткнуть глотку.

Аппетит, понятно, приказал долго жить. Попытка подремать успеха не возымела, слишком колбасило. Не лежалось, не сиделось, не читалось. И решил Миха потихоньку выдвигаться, кости размять, подышать кислородом, тем более, что путь пролегал через парк.

Пролетариат на трудовую смену уже прошагал. Белым воротничкам рано было дефилировать. У студентов — разгар сессии, у школьников — счастливая пора каникул. Посему улицы понедельника выглядели малолюдно. Зато по проспекту с рёвом неслись табуны машин. Отвыкший от подобной транспортной вакханалии Маштаков три раза с жизнью распрощался, пока перебежал на другую сторону. За годы его отсутствия число автомобилей в городе умножилось в разы. Поражало обилие крутых иномарок, разобраться в моделях которых Миха не пытался.

Углубившись в частный сектор, он перевёл дух и закурил первую с момента пробуждения сигарету. Потягивал осторожно, но всё равно прибалдел. До конца добивать не стал, экономно затушил.

Перед парком культуры и отдыха механического завода раньше стоял памятник Ленину. После отмены советской власти его перестали обихаживать. Монумент ветшал и со временем стал рассыпаться. Первой отвалилась рука, призывно вскинутая к небу. Образовавшаяся гипсовая культя грозила прохожим ржавой арматурой. Власти не придумали ничего лучше, как задекорировать инвалида досками. Водружённая на четырёхметровую высоту халабуда смахивала на деревенский нужник. Горожане долго злословили по поводу Ильича, застрявшего в сортире. В конце концов коммунальщики изыскали средства на снос нелепого сооружения.

Вход-колоннада в парк являлась образчиком сталинского ампира. Циклопические габариты и помпезное оформление вызывали аналогию с триумфальной аркой, предназначенной для торжественного въезда римского императора. По сравнению с ней ржавый и гнутый железный забор по бокам смотрелся чужеродно.

Корабельные сосны, высившиеся за аркой, также не вписывались в архитектурный ансамбль, но подругой причине. На их фоне проявлялся дурной вкус создателя арки. Красавицы сосны были гордостью парка. Их прямые мощные стволы в любую погоду имели несколько живых оттенков. Сейчас, ярко подсвеченные солнцем, ближе к комлю они монументально бронзовели чешуйчатым панцирем. Выше кора истончалась до шелушащихся хлопьев и приобретала насыщенный оранжевый колер. Макушки, увенчанные округлыми тёмно-зелёными кронами, покачивались упруго и бесшумно. Шелест хвойных ветвей скрадывала высь.

От созерцания прекрасного на душе у Маштакова подтаяло.

В начале центральной аллеи располагался знаменитый кабачок «Услади друзей». Удивительно, как руководство оборонного предприятия, на балансе которого висел парк, терпело шутовское название заведения. Может быть, из-за популярности кафе у заводчан, особенно в дни аванса и получки. Ценник здесь был высоковат, зато шашлык на мангале готовили — оближешь пальчики.

В превентивных целях ускорив шаг, Миха боковым зрением просканировал-таки вывеску. Расписание работы «Услади друзей» осталось прежним. «08.00–23.00. Без выходных и перерыва».

Прогулка по парку пробудила сонм образов, связанных с каждым здешним уголком. Посчитав ненужным будоражить память, Маштаков через дыру в ограде просочился на улицу Летнюю. Как следовало из повестки, мировое правосудие обосновалось в доме номер пятнадцать. Предположив, что это бывший детский сад, Миха не ошибся.

Сюда в своё время водили Светку. А они с пацанами зимой лазили в садик через забор. Забирались на крышу веранды и с верхотуры крутили сальто в сугроб.