Здесь, под северной звездою... (книга 1) - Линна Вяйнё
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ибо торппаря и крестьянина объединяет их общая любовь к земле. А теперь, когда родилась национально-финская интеллигенция и чиновничество, исчезает худшее, самое мучительное для народа противоречие: противоречие между земледельцем и господином. Новое чиновничество, вышедшее из народа, составляет с народом неразрывное целое. Ибо цель у них одна: счастье и процветание родной страны. Ведь земля эта, этот дорогой нам всем торфяник, эта священная почва, орошенная потом и кровью наших отцов, она всех нас роднит и объединяет. Благодаря ей мы связаны, как братья и сестры. Это бранное поприще героев, могила витязей, земля, где каждая пядь полита кровью рыцарей. Да, эта земля поистине священна! Мыслимо ли, чтобы она превращалась в какой-то вопрос? Разве наши отцы задавали вопросы, проливая за нее свою кровь? Нет, для них не существовало вопросов! «Боже храни тебя, земля!» — шептали они, прильнув к ее груди, и с этими словами умирали.
Спрашивал ли бьернеборгский воин в сражении под Лапуа: «Чей это клочок земли, за который я имею счастье и честь подставить свою грудь под пули?» Спрашивал ли саволакский егерь в Оравайненах, чью землю обагрила его кровь? Спрашивал ли хаккапелит под Лютценом имя того немецкого землевладельца, на чьей земле он погиб? Нет, он не спрашивал, он знал только, что далеко на севере находится земля, за которую он должен сражаться и умирать. Единая земля, общая всем нам. Вот почему эта земля не может рождать среди нас ненависти и раздора: она рождает наше братство.
Халме слушал спокойно с непроницаемым лицом. Когда докладчик стал искать в своих бумагах следующий листок, возникла небольшая заминка и Халме поднялся с места:
— Прошу прощения за то, что перебиваю. Я знаю, нехорошо прерывать речь другого. Но высшие соображения побуждают меня заметить, что и мы здесь, в нашей деревне, видим примеры горячей любви к земле, которую проявляют земледельцы. Не говоря уже о такой любви, которую выказал недавно барон Лауко. Очень жаль только, что торппарю не дано счастье так же любить свою землю. Ибо стоит лишь ему проявить любовь, как его сажают на шесть месяцев в тюрьму. Пот и кровь орошали эту землю... Совершенно верно сказано. Но о третьем источнике жгучей влаги, обильно льющейся вокруг нас и поныне, уважаемый докладчик, видимо, позабыл. Это слезы, господа. Я снова тысячу раз прошу прощения.
Щеки Халме покрылись мелкой рябью. Он прошел через притихший зал и скрылся в дверях. По скамьям пронесся неодобрительный ропот. Наконец докладчик нашелся:
— Жаль, что этот господин ушел. Я бы охотно обсудил с ним все затронутые вопросы, ибо мы стремимся к ясности. Но его точка зрения известна. Подобные взгляды излагаются каждый день на страницах газеты «Тюемиес». Это социализм. Я не хочу специально останавливаться на упомянутых им отдельных случаях. Замечу только, что барон Лауко не принадлежит к суометтарианской партии. Он представитель старого шведского дворянства, для которого народ этой страны никогда ничего не значил.
Затем докладчик снова вернулся к своему тексту, который, впрочем, был написан не им самим, а подготовлен для него другим человеком. Банковский деятель из Хельсинки, он не считал себя достаточно сведущим в деревенских делах, а потому и обратился к помощи соответствующего специалиста.
Снова спели «Песню родины», после чего пастор поблагодарил докладчика, а тот в свою очередь любезно пожал руки некоторым хозяевам и хозяйкам.
Дерзкая реплика Халме вызвала много разговоров:
— И ведь смеет же!.. Позволяет себе прерывать речь судьи…
— А пасторша встречала, здоровалась с ним... Кажется, уж после истории с полицией было ясно, что у него на уме.
— Да какой важный-то стал... Кто бы мог подумать, когда он тут мальчонкой бегал... Если бы хозяйка Пентти не послала его учиться, так и сидел бы, несчастный, без куска хлеба.
— До каких пор господа, даже из волости, будут шить у него костюмы да платить ему такие деньжищи? Вот он и выписывает эти книжечки!
— Говорят, он еще и телехвон себе проведет! Так что будет прямо по проволокам сицилизма набираться! Так и сказал, слышь, мол, надо наладить прямую связь с руководящими инстанциями. Слышь, слова-то какие: «прямая связь», «руководящая инстанция»... И где он говорить-то так выучился?
Хозяин Теурю не принимал участия в этих пересудах. Намек Халме так полоснул его по сердцу, что он не мог даже говорить. Зато его хозяйка не молчала.
— Надо же: такую красивую речь и вдруг перебить! Он и Лаурила подстрекал. Его работа. А если бедняков беспрерывно будут подстрекать да науськивать, так что же это получится? И верно, от нас тоже ни один нищий до сих пор не уходил с пустыми руками. Всегда подавали кусок хлеба, как сказал судья. Но если и дальше будут потакать эдаким, то пропадет всякий смысл кормить кого-нибудь от своих щедрот. Скоро скажут, что и просить не нужно... Бери, мол, и все тут...
В кругу господ выходке Халме не придавали серьезного значения. На некоторых собраниях суометтарианцы даже нарочно вызывали противников на дискуссию. По мнению господ, плохо было лишь то, что Халме удалился, не дав докладчику возможности ответить.
— Он неплохой полемист и очень неглуп. Вот и сейчас неплохо нанес удар. Но, боже милостивый, до чего же он скучен, когда начинает говорить пространно! Он так и носит с собою всю прочитанную им литературу. С этим ворохом учености он комичен.
— Во что же превратится парламент? Подобных субъектов очень много среди их кандидатов. Образованных людей у них нет, не считая маленькой группы так называемых «ноябрьских социалистов». Это честолюбивые юноши из богатых семей, которые примкнули к социалистам единственно для того, чтобы обратить на себя внимание.
— Опасения напрасны. Им удастся провести в парламент не более двух-трех своих заводил. Народ им не верит.
— Они провалятся на выборах так же, как и шведы. Я уверен, что мы получим более ста мест. Крестьянство пробуждается.
Влиятельные лица общины были приглашены в пасторат. Там беседа продолжалась, и волостные младо-финны, швед-барон и Халме с его социалистами были совершенно уничтожены. В честь приезжего оратора подали поздний ужин. У
