Птицелов - Юлия Остапенко

— Так у тебя не было никакого своего дела в Мекмиллене.

— Нет. Только ты.

— И ты ждала, пока я уеду оттуда, и снова потащилась за мной… и это несмотря на то, что я тебя вырубил. Ты же знала, что я всё понял.

Она кивнула.

— Проклятье, Рысь, я же и правда мог тебя убить. И всё ещё могу. Я ненавижу твоего отца.

Она посмотрела на него с удивлением, словно не понимала, как такое может быть. Марвин тяжело вздохнул и проговорил:

— И что, ты собираешься так вот идти за мной и дальше?

— Я обещала ему.

— Что будешь за мной тащиться, пока не сдохнешь?

— Пока ты не вернёшься.

— А если я не вернусь?

— Вот тогда и буду думать.

Марвин покачал головой. Здесь было что-то, чего он не мог понять.

— Рысь, я отправляюсь в форт, где скрывается герцогиня Пальмеронская. Я должен буду попытаться её убить…

— Чушь какая! — возмутила Рысь.

— Это приказ моего короля.

Она смолчала. Марвин настойчиво продолжал:

— Я должен выполнять приказ, каким бы он ни был. Я буду выполнять этот приказ, бес задери, даже если по ходу дела сдохну сам. Я привык думать, что так правильно. Так что тебе не надо за мной больше идти.

— Напротив, — возразила Рысь, — очень даже надо. Если ты и дальше собираешься так же глупо рисковать собой на каждом шагу, я должна…

— Ну ты-то кому должна? Лукас ведь тебе не король!

— Но я дала ему слово, как и ты — своему королю. И я ему верна.

«Верна», — эхом прозвучало в мыслях Марвина. А был ли сам он верен своему отцу? Своей семье? Своей невесте? Кому он был верен, кроме своей стервозной королевы и безвольного короля? Единый знает почему, Рысь и впрямь любит своего отца, Лукаса из Джейдри, человека, который вольно или невольно искалечил Марвину жизнь. Она любит его, и этой любви она верна. А Марвину этого не понять, и кто он такой, чтобы её осуждать? Пусть судит Единый, это его дело.

— Рысь, не надо, — попросил он. — Я понимаю, что ты делаешь… то есть… проклятье, я совсем этого не понимаю. Но ты попробуй понять: я так не могу. То, что тебе приказал Лукас… это унижает меня. Даже если ты действительно… помогла мне. Я не смогу этого долго терпеть, — сказав это, Марвин слегка покачнулся. Глаза Рыси удивлённо расширились, она подхватила его — и тихо вскрикнула, ощутив на руке кровь.

— Да ты же ранен!

— Разве? — он и сам не заметил. Чувствовал слабость, но думал, это от усталости и холода, и ещё от изумления — слишком много всего за такой короткий срок. Но у него действительно была распорота рука, и вытекло уже довольно много крови.

— Грёбаный ваш север, — проворчал Марвин. — Тут будто сама земля хочет моей смерти.

— Наверное, так и есть. Здешние духи не любят южан, — без улыбки отозвалась Рысь. — Там за пригорком хутор, пойдём, тебя нужно перевязать.

— Нет уж, сама иди, — огрызнулся Марвин. — Был я там уже. Это хутор язычников, тебе под стать. Вали давай, тебе они будут рады.

— Да тебя же нельзя одного оставлять. Ты истечёшь кровью, замёрзнешь, да и вдруг этот человек был не один?

Она, кажется, сама не понимала, что говорит, и как говорит, и до чего же сейчас похожа на своего отца. Единый, теперь каждый её жест, каждый взгляд напоминал Марвину Лукаса. И долго он этого выдерживать не сможет.

— Рысь, — сказал он, — если ты останешься, я убью тебя. Если ты попадёшься мне на глаза снова, я убью тебя. Если ты ещё раз заговоришь, как твой отец, я вырву тебе глотку живьём, вырежу сердце и отнесу ему. Тогда, может, он сочтёт твою жертву достаточной и наконец тебя полюбит.

Она смотрела на него, распахнув глаза так широко, как это обычно делают совсем маленькие девочки. Потом прошептала: «Ну и сдохни здесь, мне всё равно», — и уже через несколько мгновений оказалась в седле. Марвин смотрел, как она скачет вверх по холму, туда, где в пасмурное небо поднимался дым.

Когда тёмная фигурка всадницы скрылась за холмом, он снова сел на землю. Надо было развести костёр, у Марвина оставалось ещё много хвороста, но у него не было сил. Он кое-как перетянул рану, ворча про себя и проклиная древних духов северных земель, а потом лёг, подложив под голову седельную суму, и стал смотреть в небо.

Он лежал так, почти не чувствуя холода и понемногу начиная дремать, когда со стороны хутора донёсся далёкий, еле слышный крик. И, даже не напрягая слух, Марвин знал, что это кричит Рысь.

Ему понадобилось несколько минут, чтобы заставить себя подняться. Уж больно спокойно было лежать на снегу, впитывающем его кровь, вытекавшую из рассечённой руки. Марвин взял Ольвен под уздцы и побрёл назад к хутору. Он старался не думать о том, что, не услышь он этот крик, ни за что не поднялся бы с такой уютной, такой приветливой земли, согретой его кровью — ни сейчас, ни завтра утром, ни когда-либо ещё. Это было очевидно, но он гнал от себя эти мысли, потому что они означали, что дочь Лукаса из Джейдри спасла его жизнь в четвертый раз, а это было уже слишком…

Он теперь он надеялся только, что сможет хотя бы разок ей отплатить.

Лукаса разбудили вопли. Кто-то надрывно визжал на такой высокой и пронзительной ноте, что звенело в ушах. Человек явно не жалел сил, коих у него осталось предостаточно, что бы с ним там ни делали, и вопли оглушали, даже несмотря на железную дверь, отделявшую камеру Лукаса от тюремного коридора. Лукас морщился, пока вопли не отдалились и наконец не стихли: голосистого арестанта, похоже, увели. Когда всё смолкло, Лукас разобрал, как за дверью громко переругиваются охранники. Он вздохнул и, потянувшись, сел. Проклятье, только умудрился задремать. А может, и не только?.. В камере не было окон, и Лукаса окружал кромешный мрак, не позволяющий делать выводов о течении времени. Сейчас это было, пожалуй, даже к лучшему, потому что если бы Лукас задумался о том, сколько времени теряет, валяясь в этой душегубке, остатки его лояльности к этому мерзавцу Дереку Айберри грозили растаять, как утренний туман.

В Таймене было несколько тюрем, отличавшихся целями и строгостью содержания. Муниципальная тюрьма города предназначалась главным образом для простолюдинов и всякой швали, нарушивших закон в столице или её окрестностях. Эта тюрьма всегда была переполнена, поэтому дорога из неё вела одна: на виселицу. Случалось, туда попадали и благородные мессеры, учинившие пьяный дебош в местной таверне, но их почти сразу отпускали, в худшем случае взыскав штраф. Во времена бурной юности Лукас не раз и не два сиживал в той каталажке. Ему это даже нравилось: начальник стражи отменно играл в карты.

Ещё одна тюрьма содержалась при ордене патрицианцев и располагалась, по слухам, в подземных галереях Первопрестольного храма. Туда попадали колдуны, еретики и особо упорные язычники, подрывавшие авторитет ордена или замеченные в особо гнусных кощунствах. Формально эти подземелья значились не столько тюрьмой, сколько исправительным домом для заблудших душ. Люди оттуда либо не выходили вовсе, либо, что случалось реже, выходили твёрдо убеждёнными в истинности и благости Единого, а также Святого Патрица и всех его смиренных слуг, в частности и тех, что полгода кряду выламывали новообращённому пальцы. В последнее время ходили слухи, что аресты учащаются, поводы к ним становятся всё ничтожнее, а приговор для особо упрямых с пожизненного заключения в отдалённом монастыре всё чаще заменялся на публичное четвертование. Этим заведением заправляли патрицианцы, и Лукас подозревал, что Дерек был не последним из тех, кто подписывал приговоры заключённым. Поэтому при аресте он почти не сомневался, что именно туда его и определят. И только когда его конвоиры проехали мимо храма Первопрестола и направились к королевскому замку, Лукас понял, что дело дрянь.