Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

Додумался благодаря порыву ветра?

Или – солнечному удару?

Нет, нет, ветер, солнце лишь заставили заглянуть в себя и в свете внутреннего закона увидеть там, во внутренних потёмках, весь-весь солнечный мир.

И, может быть, те же бунтари-художники – те, чьи поиски отпугивали Анюту, но вдохновляли Соню, – когда они вместо того, чтобы привычно копировать натуру, вызывающе отважными композициями и красками своими упрямо проникали в невидимое, то есть писали непонятно свои картины, писали непонятно не потому, что хотели подразнить обывателей загадочными изображениями, но потому, что, заглядывая в себя, сверяя внешний мир со своими проступающими из темноты внутренними мирами, они пытались проникать в сердцевинную суть искусства, в скрытую суть, демонстрируя нам не столько похожее или непохожее на что-то привычное, освоенное нами в обыденности, но самоё творческое усилие, усилие-прорицание и усилие-проницание, неотделимые от усилия-создания. Художники, каждый раз уповая на успех, пытались прозревать невидимое, достигать недостижимое, а Создатель лукаво посмеивался, глядя на весь их рисовально-красочный сыр-бор, в бороду: мол, сами, бахвалясь, верите, что не боги обжигают горшки, вот и старайтесь сравняться со мной, пытайтесь-старайтесь разгадать мои шифры, авось получится хоть что-то путное…

– Юра!

Вздрогнул от неожиданности, обернулся.

– Вышла из книжного магазина, вижу тебя, – засовывала в сумку купленный учебник Сабина. – Что ты так внимательно тут высматриваешь?

– Отсюда весь город виден, – отвечал вполне двусмысленно Германтов, не очень-то довольный тем, что Сабина выдернула его из таких важных для него сейчас созерцательных размышлений.

– Отсюда? – удивилась Сабина. – Согласись, весь город можно увидеть только с Высокого Замка. Хочешь? – протянула кулёк с изюмом.

– Проверим, – предложил Германтов; он не поднимался ещё на Высокий Замок, а Сабина, подумал, вполне мила; проскочила, но сразу погасла искра.

И они вслед за очередным звенящим трамваем направились в узкую и тенистую, будто ущелье, улицу, вышли на площадь Рынок, в углу которой теснился собор-костёл с изысканно лапидарной, в небо выметнувшейся колокольней, а за площадью уже был старинный Арсенал, были старые, словно оплывшие останки крепостных стен и даже сохранились крепостные ворота, стоявшие как бы сами по себе, как нелепая и трогательная в своей нелепости, не предусмотренная никакими ратными победами и градостроительными планами триумфальная арка, пронзённая трамвайными рельсами. А над мощной подпорной стенкой из дикого, с узорчато расшитыми швами, тёмно-серого и бурого камня – жёлтый трепет просвеченных солнцем листьев; вздувался зелёный, вольно шумевший акациями и бесформенными кустами орешника склон – подножье главной горы, на ней когда-то, в тёмные средние века, и красовался над городом Высокий Замок. Но для того чтобы достичь заветной вершины горы, обогнули склон и сели в крохотный – один игрушечный вагончик, как у фуникулёра, – красный трамвайчик, он сновал вверх-вниз по крутой булыжной улочке.

И не только при вслушивании-всматривании в Пруста, когда преображались ночные слова в картины, не только на роскошном бульваре и в ответвлениях от него, на людных торговых улицах и в романтичных узких улочках-переулочках, не только на площадях, в дивных, пышных парках, но и здесь, на этой окраинной улочке с мрачноватыми обшарпанными, будто б с одышкой взбиравшимися вверх, вдоль узенького тротуарчика, домиками, все восприимчивые поры души его были открыты; у Германтова автоматически возникало чувство владения – всё, что видел он, всё-всё ему принадлежало уже и умещалось в нём; впечатления накапливались… Однако он и не подозревал тогда, что два города, всего два, но такие разные, вроде как замышленный Петербург-Петроград-Ленинград и исторический непреднамеренный Львов, абсолютно непохожие, в сознании его будут находиться рядом и совместно дадут ему ключ к пониманию-прочтению всех городов, которые доведётся ему увидеть в Европе и даже в Америке.

– Жаль, жасмин отцвёл, – говорила Сабина, – здесь такие густые кусты, в пору цветения кружится голова. Скоро, правда, зацветут липы.

Они медленно-медленно, с некой торжественностью, подошли к почитаемой, но загаженной руине на макушке горы.

Крыши, сплошь – крыши, разноцветные лоскутные наслоения неправильных форм; какая-то образная перекличка с кубистической живописью, уже не только иллюзорно плоскостной, но и пространственной, цветоносно окутывающей рельефную землю. И тут, там – тёмно-зелёные кляксы листвы, и снова – шелушение красно-коричневых, бурых, розовато-серых крыш, которые светлели, размываясь, у далёкого округлого горизонта и почти сливались с бледно-голубым небом; и – как передать? – впервые испытанное, непередаваемое чувство вознесения.

Восторг полёта?

Восторг тот уже не дано будет ему позабыть.

На какой бы город в преломлениях счастливых слёз ни смотрел потом сверху Германтов – на Таллин, Вильнюс, Зальцбург, Прагу, Флоренцию, да хоть и на Париж или Рим, ему непременно вспомнится Львов, увиденный с Высокого Замка.

Впечатления, накопленные в долгих прогулках по городу, отзываясь по отдельности, свёртывались, слипались, спрессовывались в нечто единое.

Но через миг уже находил он в бескрайней зыби крыш знакомые костёлы, чьи колокольни протыкали волнисто-лоскутное единство черепицы, крашеного шифера и кровельного железа: псевдоготический тускло-жёлтенький костёл с пупырчатой заострённой башней-шатром, и барочный костёл Святого Юра, дерзко взметнувшийся, так поразивший по дороге с вокзала, из окна трамвая, и этот костёл ещё, ближний, вырастающий из угла площади Рынок, вот он; и сама площадь вполне отчётливо прочитывалась, вот её контур-периметр из фронтонов-щипцов – чья, чья внутренняя программа впечатана в это таинственное, явно обладающее своим особым умом, возможно, что сверхумом, пространственное единство объёмов и плоскостей? И как же при парящем взгляде отсюда, с Высокого Замка, померкли недавние открытия Германтова; копии-двойники, язык, перевод – беспомощные слова. Между тем за площадью Рынок, за прослойкой ближних крыш, на которых ещё удавалось различить узор черепицы, текла тёмно-зелёная, плавно изогнутая река Бульвара, остановленная справа, будто б маньеристской плотиной, лепным вершком Оперы, а влево, влево, у противоположного конца бульвара, почти перпендикулярно к нему, отходил прямой, как линейка, короткий отрезок Академической улицы. Ещё левее – чутьё подсказывало – скромно пряталась Пекарская улица, она, тихая и уютная, но зримо не прочерченная, лишь угадывалась в светотеневой чересполосице наклонённых по-разному кровельных плоскостей. Зато справа от Академической – геометрически чётко выделялось кудрявое, почти квадратное пятно парка Костюшко, и можно было, пробежавшись взглядом под постукивания нетерпеливого сердца по горбатым крышам университета, перепрыгнуть еле различимую трещинку в мозаике – ту респектабельную среднеевропейскую улицу, где снимались детективные фильмы, – и, погромыхав кровельным железом, взобраться по крутому скату на конёк чёрного дома, того самого, с полированными атлантами; присутствие того дома в картине восторга обозначал лишь едва различимый продолговатый чёрный мазочек фриза. А если сдвинуть видоискатель ещё правее, заметно правее, то ничто не помешает окунуться в привольную прохладу Стрийского парка; коснувшись скруглённого края парка, вверх, вверх, в пологую гору, тянулась к кладбищу длинная тоскливая улица…

Не знал, что трижды суждено ему по той улице проехать.

И не знал, конечно, не знал, что скажет Штример, когда он из последней скорбной своей поездки во Львов вернётся.

А Штример сочувственно вздохнёт и скажет:

– По ходу жизни мы, Юра, мало-помалу приобщаемся к опыту могильщиков.

– Красиво, правда? – Сабина коснулась его руки; ветер шевелил её волосы.

– Красиво, но непонятно.

– Что непонятно?

– Непонятно, почему то, что мы видим сейчас, так красиво, – он вновь почувствовал, что всё, что сейчас увидел, оставаясь необъяснимым, было куда значительней всех умных его открытий.

– Ты какой-то странный, – посмотрела в глаза, – и какой-то неправильный. А какой – Ленинград?

– Тоже, – усмехнулся, – неправильный. Другой, совсем другой, ну ничем на Львов не похожий: прорезанный реками, извилистыми каналами, и Финский залив – поблизости, такая большая-большая, но мелкая лужа. И в Ленинграде нет горок, холмов, Ленинград нельзя весь увидеть сверху, если не залезать на Исаакиевский собор.

– У нас только пруд в Стрийском парке, – вздохнула Сабина; спросила: – Собор большой?