Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Да, в литературе для неё не было тайн.
А Никита Михайлович, плодовитый учёный, уже защитивший докторскую диссертацию, контраста ради держался в тени супруги. Вот и сейчас смиренно склонил большую бритую кирпичного цвета голову – принёс на суд Гервольским свою толстую монографию об Иване Франко. Все по очереди взвешивали книгу на ладони, читали заковыристую дарственную надпись, а Гервольский посмеивался.
– Признайтесь, в Москве защищались и издавались потому, что там никто про украинского классика Ивана Франко слыхом не слыхивал? Интеллигентно обманули дурака-оппонента?
Лица… Совсем не такие, какие бывали у возбуждённых подвыпивших гостей Сиверского, которые, казалось, на любой из своих встреч буянили-веселились в последний раз, – без лихорадочного блеска глаз, пятен румянца. Какие-то неподвижные, неестественно спокойные лица: Шурочка, Александр Осипович, Соня, седовласый, с ястребино-выразительным, но вовсе не страшным профилем старый холостяк доктор Блай, Валентина Брониславовна и Никита Михайлович Пахоменко, Боровиков… И впрямь – спокойные довольные лица; страх отпустил? Над ними не зависала уже гильотина. И будто уютно им там, в своём оттаявшем времени, и будто навсегда вмурованы они, вылепленные тёплым светом люстры, в память. Все они – как восковые персоны на сцене прошлого; но вот, замечает Германтов, блеснула тонкая золотая оправа на очках Блая, дёрнулась впалая гладко выбритая щека, да, слабый тик, а… Да, да, презрительно отвалилась нижняя губа у Валентины Брониславовны.
И натурально голоса зазвучали, воспроизводя реплики давно отыгранной пьесы.
– Соня, не дыми; поверь моему опыту – это плохо кончится.
– Сама знаю, что плохо… Кончается всегда плохо…
– Дело табак, – качнул головой Боровиков.
– Но я, поверь, вижу твои чёрные лёгкие, на них будто бы осела сажа…
– Кашель не проходит? Какой диагноз поставили?
– Между бронхитом и плевритом застряли…
– Да, никому из нас, простых смертных, с врачами не поздоровится… – съехидничал Боровиков, косясь на Гервольского и Блая. – Как, кстати, вам, лекарям-чистоплюям, Лысенко? Не зря его товарищ Сталин на расправу академикам не отдавал, теперь Хрущёв стоит за него горой. Трофим Денисович от сохи и, – носом потянул, – от навоза, но – не дурак-уши-солёные, правда? Внешние условия никаким вейсманистам-морганистам уже никак не сбросить со счетов, это вам не хухры-мухры…
Гервольский (передавая через стол вазочку с салатом-оливье). Посадить бы гусыню на куриные яйца…
Валентина Брониславовна. И кто вылупится из яиц?
Гервольский и Блай (одновременно, будто отрепетировали ответ). Обыкновенные цыплята, будущие курочки и петушки, жёлтенькие, как мимоза, пушистенькие… и – к разочарованию гусыни – ни одного гусёнка…
Боровиков (обиженно). Всё-то вы, коновалы, знаете наперёд…
Гервольский (вздыхая). Не всё! Мы со Збышеком учились, учились, учились, а теперь и сами студентов учим, однако не знаем.
Блай (кивая, улыбаясь). И никто на свете не знает, почему и как курица рождает яйцо, а яйцо рождает курицу…
Никита Михайлович. Нда, белок, желток и вдруг… откуда у цыплят пух и перья берутся? Когда зажариваешь яичницу, о чуде почему-то не думаешь…
Валентина Брониславовна. Есть Бог?
Шурочка. Есть! Послушайте Зару Долуханову, божественную…
Как с Шурочкой не согласиться? На филармоническом концерте Долухановой были все, кроме Боровикова… Он всё ещё честил коновалов: режут, резиновые кишки заставляют глотать, горькими лекарствами травят.
Валентина Брониславовна. Даже наша несравненная Крушельницкая через силу притащилась, чтобы Зару послушать, звёздная старуха совсем плоха, еле распухшие ноги переставляла. На палочку опиралась, но притащилась…
Никита Михайлович. Она с палочкой и до костёла упрямо по воскресениям добирается – матка боска зовёт.
Боровиков. Оперная дива и набожная курица в одном лице?
Валентина Брониславовна. Уму непостижимо, как такое соединить?
Германтов (помалкивавший до сих пор, неожиданно для себя). А как Фридрих Великий соединял в себе любовь к прусской шагистике и к рококо?
Все посмотрели на него удивлённо, при этом Соня усмехнулась, у Валентины Брониславовны нижняя губа резко отвернулась, отпала, а Боровиков присвистнул: ну ты, Юра, и хватил, рококо! Поди-ка во Фридрихе твоём Великом разберись теперь…
Блай (кротко улыбаясь). Не знаю, как с шагистикой, но Фридриха Великого, влюблённого в рококо, я могу понять – я видел Сан-Суси; Германтов вспомнил, что все родственники Блая погибли в Дахау.
Валентина Брониславовна (потянув за потерянную было нить вновь). Я, грешным делом, думала, что Крушельницкая, прославившаяся в Лемберге, вернулась в советский Львов исключительно ради почётного надгробия на Лычаковском кладбище. «Все они, сидевшие тогда за столом, – подумал сейчас Германтов, – превратились давно в надгробия, а я почему-то слово в слово тот разговор запомнил».
Шурочка. Ей, говорят, рядом с Иваном Франко подобрали в обкоме место.
– Панасюк расстарался?
– Не могу про этого Панасюка слышать, – Валентина Брониславовна капризно прижала к ушам ладони, брезгливо отвернула губу; с плеча сползла тёмно-синяя, крупной узорчатой вязки шаль.
– Нет, Панасюк указание спустил, а Блажко, главный обкомовский гробовщик и похоронщик…
Боровиков. Были когда-то и мы рысаками, да в расход пора… Проше пане, целую ручки; а слыхали – на той неделе ко мне снова воры забрались, но соседка спугнула…
– Произведения не успели украсть?
– Есть бог на облаках!
– Соня, не дыми…
– Дело табак…
Никита Михайлович. Редкостная была красавица, видели фото молодой Саломеи? По Крушельницкой ведь и сам Пуччини сходил с ума, и не только от её небесного, но сочного голоса терял голову, знал в женщинах толк…
Боровиков. Без женщин жить нельзя на свете… Бардзо, целую ручки.
Блай. У Пуччини и Крушельницкой виллы располагались рядышком, у райского лукоморья, в Лигурии, там и коллекционеры автографов из разных стран ошивались…
Каким славным был голубоглазый, с ястребиным взглядом, длинными седыми прядями на затылке и висках доктор Блай, полунемец-полуполяк, уроженец Закопане; с резкими чертами лица, но плавными движениями и мягкой улыбкой…
Никита Михайлович. Райское лукоморье? Вас-то как туда, в лигурийское логово богемы, нелёгкая судьба эскулапа занесла?
Блай (мечтательно снимая очки в тонкой золотой оправе и близоруко улыбаясь). Успел студентом, до войн и аншлюсов, попутешествовать, а виллы знаменитостей охотно гиды показывали.
Боровиков. Кто Пантофель-Нечецкую слушал? Вчера запись концерта передавали по радио. Вот у неё голос – целую ручки!
Валентина Брониславовна. Юра, твоя мама в каких операх пела?
Германтов. В «Пиковой даме»… Там есть даже ария про меня: уж полночь близится, а Германтова всё нет…
Смех.
Валентина Брониславовна (кутаясь в шаль). Бог с ней, с оперой; ты читал «Пиковую даму»?
Германтов. Читал.
Валентина Брониславовна. Ты много читаешь? Впрочем, я и сама вижу, что ты не из тех, кто будет зевать над умными книгами. Что бы ты, дружочек, сказал о Гоголе? Какое произведение ты, Юра, выделил бы у Гоголя?
Германтов. «Рим».
– ??? – удивлённое молчание.
Шурочка (наконец, запоздало ахнув). Почему не «Тарас Бульба»?
Пожал плечами, отпил вина.
– Ты, надеюсь, прочитал «Мёртвые души»?
Германтов (начиная некую игру). Гоголь иносказательно выписывал в «Мёртвых душах», в первой их части, ад… А русский рай у Гоголя не получался никак, он отчаялся изобразить рай, сжёг рукопись в Риме. Ад художники предпочитают раю, ад для художников куда притягательней…
Соня смотрела на него смеющимися глазами.
– Неожиданная, интересная мысль. Дружочек, ты угощаешь нас удивительными сентенциями… Откуда ты…
– Это не моя мысль – Анюты…
– Не пойму, – пожал толстыми плечами Боровиков, – зачем всё же надо было сжигать рукопись, зачем?
– Чтобы не сообщать нам, недостойным понимания, куда именно мчится Русь.
У Валентины Брониславовны смялся подбородок, она принялась головой качать, а Никита Михайлович сочно расхохотался.
– А это-то твоя мысль?
– Нет, Анюты.
– Но Анюта давно умерла, – недоверчиво посмотрела Шурочка, – а ты тогда был совсем маленьким.
– Я запомнил.
– У тебя хорошая память?
– Не жалуюсь.
– А кто задолго до Гоголя описал ад и его обитателей-мучеников, знаешь?
– Данте. Изгнанный из Флоренции, он испытал потрясение и…
– Потрясение?
– Ну да, изгнанник Данте воспринимал родную Флоренцию, свой цветочный город, как отнятый рай. Там, к примеру, был мост Понте Веккио, – заговорщицки посмотрел на Соню, – заваленный до неба цветами.
